Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова - Парамонов Борис Михайлович - Страница 68

Как говорил один персонаж в романе «Жизнь Клима Самгина»: правильная мысль, моя мысль!

Но вот что интересно, мимо чего нельзя пройти: когда Чехова после кровотечения, случившегося у него в ресторане, положили в больницу, к нему приходил Лев Толстой, и вот как описал их разговор Чехов в одном письме:

Мы видим, что он такой мысли сопротивлялся. То есть он еще не примирился с мыслью, что он безнадежен и умирать вскоре придется. Но пришлось примириться. Чехов, так сказать, перешел на сторону Толстого в этой ситуации. А что еще оставалось делать?

Знаете, есть такая философема: скачок к вере, Кьеркегор сформулировал. Именно убедившись в абсурдности земной жизни и смерти, начинают верить в потустороннее существование: не может этот чудный дар – человеческая жизнь и сознание – кончиться темной ямой.

И вот знаете, Иван Никитич, что еще: мне сдается, что Чехов, примирившийся с мыслью о смерти, в самых поздних вещах обнаруживает возвращение к юмору – очень своеобразному юмору, конечно, гротескному, абсурдистскому. Таков, например, рассказ «Печенег», где казацкому старшине, столкнувшемуся с вегетарианцем, все время в голову лезут свиньи и вопрос: а что со свиньями делать? Или, скажем, «Душечка», прелестный образец позднего чеховского юмора. Или вот случай именно мрачного юмора – рассказ «На Святках». Ну уж и совсем комедийная вещь – «Вишневый сад». Чехов писал о нем: хотел написать драму, а вышла комедия, местами даже фарс. Персонажи «Вишневого сада» – пляшущие марионетки. Как сказал поэт: «Все вы, люди, лишь бубенцы на колпаке у бога».

Вот так кончается у Чехова тема колокольчиковбубенчиков, по поводу которых негодовал или недоумевал Михайловский.

А вот еще сюжет: как Чехов ни примирялся, а символически боролся со смертью, со степью – сажал леса. Это, по Соловьеву Сергею Михайловичу, тема русской истории: лес против степи. Такой лесовод у него – доктор Астров в «Дяде Ване».

Вот так и Чехов действовал – сажал деревья, и в Мелихове, и в Ялте. Так что от него остались не только книги, но и сады, и сады тоже были книгами.

Бунин

Б. П.: Я бы вот с чего начал, Иван Никитич: можно ли назвать Бунина классиком русской литературы?

И. Т.: Кто-то в этом сомневается?

Б. П.: Да вот Дмитрий Святополк-Мирский усомнился. Собственно, даже и не сомневаясь, отказал ему в таком звании. Причем заявил об этом, что называется, городу и миру: написал в своей английской истории новой русской литературы – с 1881 года по 1925-й. Даже больше – вне всякой полемики просто констатировал факт: Бунин хотя известен на Западе, но именно там и не числится в ряду русских несомненных классиков.

И. Т.: В России-то он точно классик – по крайней мере, сейчас. Да и не только сейчас: Бунина еще в СССР признали после его смерти в 1953 году. Так сказать, простили ему эмиграцию, в которой он, между прочим, публиковал крайне злую антисоветскую публицистику. И начали широко издавать.

Б. П.: Это можно поместить под рубрикой: они любить умеют только мертвых. Правило, железно действовавшее в Советском Союзе даже в отношении собственных, советских писателей. Вот пример: драматурга Вампилова ставили кое-как, редко и в основном в провинции, а стоило ему, тридцатилетнему, утонуть, так сразу пошли все пьесы во всех театрах. Расчет тут простой: раз мертвый, значит, ничего больше не напишет и никаким бунтом более не угрожает. А начни живого печатать и на сцене ставить, так еще возгордится, силу почует и начнет, того гляди, куролесить.

Так что Бунину легко простили его антисоветскую публицистику – кто ее там прочесть мог? Да и потом – не об этом Бунин.

И. Т.: Но с Буниным еще сложнее было: его в двадцатые еще годы выборочно печатали, причем даже новые вещи, в эмиграции написанные. «Митину любовь» году в 26-м издали. И после войны, за ним ухаживая и надеясь его переманить из эмиграции на родину, как Куприна, вели с ним разговоры об издании его книг, даже после того, как стало ясно, что возвращаться он не будет.

Б. П.: Об этом издании «Митиной любви» мы еще поговорим – особенно о рецензии Шкловского, тогда написанной. Но вернемся, однако, к намеченной теме: классик Бунин или нет? Дело не в официальном признании его тем или иным российским режимом, а в имманентной его ценности.

Я предлагаю вернуться к Святополку-Мирскому. Ему принадлежит очень выразительная формула: Бунин – единственный в русской литературе пример того, как крупная литературная величина не связана с крупной личностью.

И. Т.: Нет, Борис Михайлович, давайте уж полностью приведем этот его отзыв, данный в рецензии Мирского на два главных эмигрантских журнала за несколько лет: «Современные записки» и «Воля России». Я читаю: