Князь Барбашин 3 (СИ) - Родин Дмитрий Михайлович - Страница 59

- Боже, как же всё сложно! - картинно сложила руки на груди Бона. - То нельзя, это невозможно. Теперь вот ваши советники наперебой советуют отказаться от союза с Франциском.

- Он проиграл, сударыня, и вряд ли Карл его отпустит в ближайшее время.

- А вот московитский посол так не считает. Да-да, что вы так удивлённо смотрите. Ян Дантышек прекрасный поэт, но ещё лучше он играет на поле дипломатии. И я отнюдь не удивлена, что ему удалось узнать содержимое письма князя Барбашина к герцогу Альба. Так вот, этот князь считает (и я с ним полностью согласна), что Карл в порыве рыцарственности отпустит Франциска в ближайшее время, а тот, видимо в благодарность, немедленно начнёт с ним новую войну. И потому он просит герцога удержать императора от подобного шага.

- То есть, вы, моя милая королева, считаете, что рвать союз с Франциском преждевременно.

- Да, я так думаю. И если вы не желаете найти тех, кто перехватит московского посла в пути, то хотя бы тут прислушайтесь к моему совету.

- Хорошо, моя королева, - покорно склонил голову Сигизмунд. - Ну а теперь пойдёмте, послушаем же, наконец, хорошую балладу, да заодно и придворных успокоим, а то они уже начали волноваться нашим уединением.

Бона фыркнула. Что-что, а баллады Чурилки она как хорошую музыку не воспринимала.

*****

Кряхтя и охая, Остафий Фёдоров поднялся с постели, всунул босые ноги в мягкие восточные туфли и неспеша пошлёпал в особую комнату, которую внук обозвал непривычным словом санузел. Эх, внук, внук - дедова радость и печаль.

Радость оттого, что внучок разом переплюнул не только всех Фёдоровых, но и даже всех мореходов, включая и былинных. Раньше-то ведь как считалось: кто до Любека сходил - почёт и уважение, как самому умелому. А внук не то что до Любека, он и в стольный град Ландан ходил, и в Антроп, и даже в неведому землицу Америку, до которой не одна тыщща вёрст по морю, первым из новогородских кормщиков попал. Так что не было нынче в Новгороде кормщика более известного, чем внучок его, Гришенька. И не зря они тогда, десять лет тому назад, в никому неведомое кумпанство, получается, наниматься решили. С той-то поры это кумпанство в такую махину превратилось, что именитые купцы сами туда войти хотят. А его внучок в нём теперь немалую должность занимает. Возвысился, получается, над уличанами, разбогател от морских походов, вон и дом новый отгрохал, с новинками, ранее на Руси и невиданными. А уж женихом-то стал каким завидным! Десять то лет назад сосед Аким и смотреть в их сторону не спешил, а когда Гринька, по дурости своей, заявил, что к дочке его посватается, обозвал нищебродами, дочек его недостойных. А нынче сам разговор о сватовстве заводит. Только убёгли годушки. И в том была печаль Остафия.

Ибо Гридя зазнобушку свою не забыл, а в Новом Городе нравы не чета московским, от старых времён остались, так что и девка, хоть и чужою женой стала, а про молодца помнила. А коли двое хотят - до греха один шаг. Вот и получается - внук вроде, как и не один ночи проводит, а законных правнуков у Остафия всё нет и нет. И ведь сколь раз исподволь разговор о том заводил. Да разве ж этого охламона уговоришь. Весь в сына пошёл - упрям до чёртиков, хоть иссеки его всего. Вон и опять! Едва из дальних земель прибыл, а уже к полюбовнице своей сбежал. Ох, не было бы с того лиха какого.

Сделав утренние дела, Остафий накинул халат и спустился на первый этаж, где уже хлопотала по хозяйству жена. И как раз в это же время ввалился в дом Гридя, расхристанный и пьяный, чего дед за внуком никогда не замечал. Шестым чувством поняв, что свершилось что-то из ряда вон выходящее, Остафий, уже свёдший кустистые брови к переносице, не набросился на молодца с руганью. И оказался прав. С трудом перекрестив лоб, внук буквально рухнул на лавку и ткнулся лицом в шапку-колпак, опушённую бобровым мехом.

- Померла любава моя, - еле ворочая языком, пролепетал Гридя. - Летний мор унёс. А мужа ейного море спасло.

Услыхав внука, дед крякнул в бороду. Слухи по городу ходили, что мор, гулявший по Пскову и Ревелю, дошёл и до Нова Града, но большой эпидемии не вызвал. Он как вспыхнул неожиданно, так и затух, задев пару-тройку улиц, так что большого ажиотажа среди горожан не вызвал. Однако в судьбу Фёдоровых, похоже, вмешался с полной силой. Понять бы ещё к худу или к добру? Ну да не с пьяным же об сём разговаривать. Так что Остафий благоразумно решил сыграть не грозного, а доброго дедушку.

- Брагой, внучек, горе не зальёшь. Только хуже сделаешь. Ступай-ка ты в спаленку, выспись хорошенько. А уж потом и в церкву сходим, и о будущем покалякаем.

Так, приговаривая мягким голосом, он помог Грине добраться до постели и, дождавшись, когда тот уснёт, огласив комнату богатырским храпом, в задумчивости спустился вниз, где его уже ждала жена.

- И что будет-то теперь, а Остафий?

- Что-что? Как всегда, поначалу на сердце тяжко будет, а потом времечко излечит - поутихнет боль от утраты, да и на девок вновь заглядываться начнёт. Ему бы сейчас в море, чтобы работа дурь из головы выбила, да кто же на зиму в поход собирается. Ничё мать, до Рождества дотерпим, а там видно будет.

Впрочем, Остафий зря волновался. Работы у Григория и зимой было не мало. Как главный штурман, он отвечал за подготовку навигаторов для кораблей Компании, которых с каждым годом становилось всё больше. Викол-то нынче новоманерные лодьи настропалился лепить, как пирожки, по две-три в год. Впрочем, от старых конструкций постепенно отказывалось всё больше корабельщиков, так что новые лодьи нынче строило уже не одно виколовское плотбище. Как сказал на это князь: "задача внедрения конкретного новшества в сознание общества окончилась успешно".

К зиме Гридя вполне отошёл от тяжкого известия, хотя о женитьбе с ним говорить было всё ещё бесполезно. Зато в делах это вновь был уже тот же вдумчивый и требовательный Григорий.

Вернувшись из Канады, он сдал холмогорские шхуны Даниле, повинившись, что с вардеговским фогтом не успел разобраться, но пообещал не замалчивать возникшую проблему. А отойдя от стресса, он занялся, наконец, новым способом исчисления долготы, который подбросил ему казанский звездочёт, получивший доступ к телескопу и конкретную задачу от князя. Разумеется, речь велась о спутниках Юпитера и уже достаточно подзабытом в будущем методе Галилея.

Используя сконструированный им телескоп, Галилей наблюдал затмения спутников Юпитера, которые вращались достаточно быстро и за одну ночь несколько раз затмевали друг друга. Происходили эти затмения в одно и то же время и от местоположения наблюдателя не зависели. Как только один из спутников входил в тень, он становился невидимым, и это происходило почти внезапно, так что где бы в это время ни находилась Земля, было хорошо видно, как спутник вдруг исчезает, хотя до тех пор он был виден отчетливо.

Галилей быстро составил таблицы, предсказывающие эти затмения, и предложил использовать моменты затмений для определения долготы наблюдателя.

Мореплаватели, имея свое местное время, скажем, по наблюдениям солнца, и зная из таблиц время, когда происходят затмения спутников Юпитера на некотором опорном меридиане, могли вычислить разность времен, то есть долготу своего корабля от опорного меридиана.

К сожалению, метод не нашёл широкого применения в морской навигации. Испанские моряки отвергли его, посетовав, что: во-первых, он возможен только в ясные ночи, во-вторых, он требует хорошей теории движения спутников Юпитера, и, в-третьих, моменты затмения спутников с борта корабля определяются с большими ошибками. А ещё он требовал хорошей подготовки от самого навигатора и необходимость брать на корабль такой громоздкий и хрупкий прибор, как телескоп.

Однако Андрей, памятуя, что до хорошего хронометра ещё очень далеко, а сам по себе метод Галилея был куда точнее остальных, был готов потратиться на нечто подобное, тем более что его людям удалось уже достичь для телескопов галилеевского 32-х кратного увеличения.