Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

Владимир Маяковский: тринадцатый апостол. Трагедия-буфф в шести действиях - Быков Дмитрий - Страница 10


10
Изменить размер шрифта:

(Это немного похоже по интонации на «Колыбельную Светлане» другого автора 1913 года рождения – Александра Гладкова, который физически выжил, но морально тоже уничтожился, был совершенно раздавлен, хоть и прожил в этом состоянии почти до ста лет.)

Где здесь Маяковский? Вот это: «Звезды падают над миром в виде точки, в виде двух» – его парадоксальное видение вещей и пейзажей, его поздняя прозрачность, до конца не осуществившаяся; он мечтал писать совсем просто – и, наверное, писал бы так. Но главное здесь – глобальность взгляда, планетарность, и чувство хозяина – не только в стране, но в мире: хозяина не по признаку властности, но по чувству ответственности. Шевцов был поэтом колоссального потенциала, и именно поэтому ему было никак не выжить.

И еще один прямой его ученик – Сергей Чекмарёв (1910–1933), не печатавшийся при жизни, открытый посмертно, погибший при загадочных обстоятельствах. Он был выпускником Московского мясомолочного института, по распределению поехал в Башкирию, не пожелал оттуда вернуться, когда получил такое право, и погиб в реке Сурень – то ли утонул, пытаясь перейти ее вброд, то ли был убит кулаками. Некоторые стихи Чекмарёва именно по интонации, «дикции» так похожи на светловские, что не отличишь:

                            Ты думаешь: «Письма
                            в реке утонули,
                            А наше суровое
                            время не терпит.
                            Его погубили
                            кулацкие пули,
                            Его засосали
                            уральские степи.
                            И снова молчанье
                            под белою крышей,
                            Лишь кони проносятся
                            ночью беззвездной.
                            И что закричал он —
                            никто не услышал,
                            И где похоронен он —
                            неизвестно».

Но лучшее его стихотворение – «Размышления на станции Карталы» – это уже безусловно собственный голос, и влияние Маяковского – ирония, снижающая пафос, почти самурайское чувство долга, нежность к паровозу и нелюбовь к пассажиру – тут ощущается ясно:

                            Поезд стоит усталый, рыжий,
                            Напоминающий лису.
                            Я подхожу к нему поближе,
                            Прямо к самому колесу.
                            Я говорю ему: – Послушай
                            И пойми, товарищ состав!
                            У меня болят от мороза уши,
                            Ноет от холода каждый сустав.
                            Послушай, друг, мне уже надоело
                            Ездить по степи вперед-назад,
                            Чтобы мне вьюга щеки ела,
                            Ветер выхлестывал глаза.
                            Жить зимою и летом в стаде,
                            За каждую телку отвечать.
                            В конце концов, всего не наладить,
                            Всех буранов не перекричать.
                            Мне глаза залепила вьюга,
                            Мне надоело жить в грязи.
                            И как товарища, как друга
                            Я прошу тебя: отвези!
                            Возьми с собой, и в эту субботу
                            Меня уже встретит московский перрон,
                            И разве я не найду работу
                            Где-нибудь в тресте скрипеть пером?
                            Что? Распахиваешь ты двери?
                            Но, товарищ, ведь я шучу!
                            Я уехать с тобой не намерен,
                            Я уехать с тобой не хочу.
                            Я знаю: я нужен степи до зарезу,
                            Здесь идут пятилетки года.
                            И если в поезд сейчас я залезу,
                            Что же будет со степью тогда?
                            Но нет, пожалуй, это неверно,
                            Я, пожалуй, немного лгу.
                            Она без меня проживет, наверно, —
                            Это я без нее не могу.
                            У меня никогда не хватит духу —
                            Ни сердце, ни совесть мне не велят
                            Покинуть степи, гурты, Гнедуху
                            И голубые глаза телят.
                            Ну так что же! Ведь мы не на юге.
                            Холод, злися! Буран, крути!
                            Все равно, сквозь завесу вьюги
                            Я разгляжу свои пути.

Маяковский стремился к этой простоте, и это голоса его детей, его прямых наследников – тех, что осуществили задуманное им, нашли ту новую интонацию, чуждую всякого внешнего блеска и громкого пафоса, о которой он говорил Кирсанову осенью 1929 года. Это он – поздний, не осуществившийся, – мгновенно опознается в Корнилове:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
                            Из лиловой грязи мрака
                            лезет смерти торжество,
                            и заразного барака
                            стены стиснули его.
                            Вот опять сиделки-рохли
                            не несут ему питье,
                            губы сини, пересохли —
                            он впадает в забытье.
                            Да, дела непоправимы,
                            ждали кризиса вчера,
                            и блестят, как херувимы,
                            голубые доктора.
                            Неужели же, товарищ,
                            будешь ты лишен души,
                            от мельчайшей гибнешь твари,
                            от комочка, ото вши?
                            Лучше, желтая обойма,
                            гибель верную яви,
                            лучше пуля, лучше бойня —
                            луговина вся в крови.
                            Так иль сяк, в обоем разе
                            все равно, одно и то ж —
                            это враг ползет из грязи,
                            пуля, бомба или вошь.
                            Вот лежит он, смерти вторя,
                            сокращая жизни срок,
                            этот серый, полный горя,
                            полный гноя пузырек.
                            И летит, как дьявол грозный,
                            в кругосветный перегон,
                            мелом меченный, тифозный,
                            фиолетовый вагон.
                            Звезды острые, как бритвы,
                            небом ходят при луне.
                            Всё в порядке.
                            Вошь и битвы —
                            мы, товарищ, на войне.