«Пророк» оставляет следы - Фесенко Игорь Михайлович - Страница 24

Он с трудом привыкал, особенно в первые дни, к тому, что в этой чужой для него стране все нужно делать самому, что далеко не все можно сделать за деньги. Он привыкал к общему среднему достатку, в котором жили люди. Разные люди. Но эти люди, некоторые из которых ворчали на бытовые неурядицы, в то же время были горячими патриотами своей страны. Удивительными оптимистами, верящими, что если не сегодня, то завтра все будет налажено. Эти люди не боялись за свою судьбу и судьбы ближних. Никто никогда не говорил о безработице, о падении курса акций. Люди верили в то, что они делали сообща. И у этих «инопланетных» людей были свои личные планы и интересы. Они ждали новые квартиры, ехали отдыхать к Черному морю и в Прибалтику.

С Ольгой он как-то переставал думать о всех этих внешних для него приметах страны и удивлялся духовной наполненности людей, их интересу к новым фильмам, книгам, спектаклям, картинам, их жажде знаний…

Он поднялся к Ольге. Открыв дверь, она повела его в комнату, залитую солнцем.

— Батюшки мои, сбрил свои усики! Ты мне так даже больше нравишься. — Она погладила его по щеке.

Он стоял и испытывал удивительное, давно замурованное где-то чувство стыда, стыда за то, что он лжет этой молодой женщине, которая стала такой близкой, такой необходимой ему.

— Я готова. Бери рюкзак. — Ольга улыбалась и была так хороша, что он долго молча смотрел на нее, не решаясь разрушить эту высветленную солнцем картину. — Поехали, Павлик…

2

— То, что вы, Вадим Петрович, являетесь агентом иностранной разведки, не вызывает у нас никаких сомнений, — сказал Фомин. — Доказательств больше чем достаточно. Некоторые я уже назвал.

За показавшуюся бесконечно длинной ночь Кисляк прокрутил в голове всю свою жизнь, стараясь найти лазейку, как-то смягчающую вину, и пришел к облегчившему душу выводу: будь что будет.

— А я и не намерен запираться, гражданин следователь, — с убийственным спокойствием сказал Кисляк. — Что я должен делать? Если нужно говорить, буду говорить. Если писать — буду писать.

— Сначала послушаем, что вы будете говорить, а там видно будет, — сказал Фомин.

— Пожалуй, сегодня впервые за свою жизнь я сам услышу о себе всю правду. То, что вам обо мне известно, не соответствует истине. В моих документах только возраст мой. Все остальное чужое. Итак, родился я…

— Минуточку, Вадим Петрович, прежде всего назовите ваших сообщников. Где они в настоящее время находятся?

— Вас интересует, не спугнет ли кого-нибудь мой арест? Нет, не спугнет. Моим сообщником всегда и везде был, собственно говоря, я сам. Хозяином, и то с недавнего времени, является некто Антон Васильевич. Иностранец. Национальную принадлежность определить затрудняюсь. Он хорошо, почти чисто говорит по-русски. Думается мне, что он из дипломатов. Еще не сомневаюсь, что это профессиональный разведчик. По характеру вроде бы мягкий, но хватка железная, скрутил он меня быстро. Тут и завертелся я юлой. Он и поставил мне на жительство человека.

— Что это за человек?

— Было это месяца два, два с половиной тому назад. После того как Антон Васильевич установил со мной связь, он предложил под видом племянника принять и временно прописать к себе Павла Юрьевича Юрьева. Отказать я не смог. Появился Юрьев в июне. Пожил около месяца, а недавно съехал. Почему, не знаю.

— Как же вдруг ни с того ни с сего взял и съехал? Без причин?

— И не знаю куда. Сказал, что навещать будет. Звонить, если надо. Да и совать нос в его дела он мне не велел.

— Хорошо. Постарайтесь как можно подробнее описать приметы Юрьева.

Кисляк ненадолго задумался. Большой рукой с коротко стриженными ногтями тер морщины на лбу. С явным сожалением заключил: «Черт те что, гражданин майор, прожили бок о бок больше месяца, а сказать что-нибудь путное о нем не могу. Парень как парень, русский, по паспорту ему тридцать два. Да больше и не дашь. Роста выше среднего, вроде бы светлый шатен. Первое время ходил с усиками, а недавно сбрил их. Внешне симпатичный, складный по фигуре, хорошо одевался. Не больно разговорчивый. Так вроде парень грамотный. Газеты и журналы читал. Но каких-то мелочей не знает. Ну, из жизни из нашей.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Что он тут делал, в Москве? Как строил свой день?

— Точно не скажу. Я раньше него вставал и уезжал на работу. Отлучался он как-то на несколько дней. Случалось, не ночевал дома. В общем-то дело молодое. Но это уже перед тем, как от меня съехать.

— Припомните, Вадим Петрович, может быть, ваш жилец все же имел какие-нибудь особые приметы.

— Нет, гражданин следователь, не припоминаю. Симпатичный парень. Глаза нормальные. Хороший, видать, спортсмен. На третий день, как у меня поселился, купил себе эспандер. Спиртным не увлекался. Курил. Да, вот — упустил один момент. Встретил я его однажды с девушкой, он выходил из двора дома на Ленинском проспекте. Он меня не видел, а я даже поближе подошел, чтобы убедиться.

— Хорошо, продолжайте.

— Теперь я должен рассказать вам о Попове.

— О Попове? — Фомин даже пожалел, что у него вырвался этот вопрос. Но Кисляк продолжал:

— Это человек, с которого в общем-то началась моя одиссея. Сейчас он находится в Приморске и о моем аресте знать не может. Между нами существует только письменная связь. Приезжать сюда, насколько мне известно, он не собирался. Если не считать Антона Васильевича, то, — Кисляк на какое-то мгновение запнулся, затем раздельно произнес, — это единственная моя шпионская связь. Хотите верьте, хотите нет. Но я все обдумал, взвесил и твердо решил говорить только правду.

— Вот и хорошо, если так, — отозвался Фомин. — Можете начинать свою одиссею.

— Спасибо, гражданин майор. Родился я в 1922 году в местечке Ольшиевичи, неподалеку от Барановичей, в семье мельника Степана Петровича Меленхевича. В честь деда дали мне имя Петр, так что на самом деле я Меленхевич Петр Степанович. В 1939 году пришла Красная Армия. Ну и «освободила» нас от мельницы и хлебных амбаров. Отец был в общем мужик зажиточный, учил меня в гимназии. После того раскулачивания перебрались мы в Барановичи. Отец стал где-то работать по коммерческой части. В конце сорокового года заболел и умер. Я как парень грамотный поступил работать на склады при железной дороге. Там все больше по-русски говорили, ну я тоже быстро научился. А до этого знал белорусский и польский, немного немецкий. Потом, значит, война началась… Как немцы пришли — мать занялась торговлей. Я помогал ей. Да вот дернула меня нелегкая повздорить с немецким офицером. Прицепился тот к моей девушке. Избили. Оказался в полевой жандармерии. Оттуда меня — в лагерь. Мать хлопотала, только напрасно. Вместе с другими отправили меня в лагерь под Тарту, работали на ремонте железной дороги. Вот здесь меня и нашел Николай Горбачев. Он теперь и есть Попов Николай Васильевич, проживает в городе Приморске, Нагорная улица, дом семь.

— Вы с ним встречались после войны? — спросил Фомин.

— Только один раз. И совсем недавно.

— Хорошо. Продолжайте.

— Так вот этот Горбачев и уговорил меня идти в разведывательно-диверсионную школу. Честно признаюсь, уговаривал он недолго. Так я оказался в местечке Тапа в Эстонии в специальной школе. Там готовили разведчиков-радистов. У меня нашли способности к радиотехнике. Пригодились знания немецкого и польского языков. Из курсантов перевели в помощники инструктора. Потому избежал я переброски в тыл Красной Армии…

— Кем и как было оформлено ваше сотрудничество с немецкой разведкой? — спросил Фомин.

— Оно было оформлено Горбачевым сразу же по прибытии на место. Взяли с меня подписку. В ней говорилось, что я добровольно обязуюсь служить немецкой военной разведке. И кличка была дана — «Купец». Больше Горбачева я не встречал. После разгрома фашистов под Ленинградом нас перевели в Нойгоф, под Кенигсбергом. В конце сорок четвертого меня вдруг срочно начали готовить для переброски на длительное оседание в один из городов Урала. Не знаю, по каким причинам, но начальство мое от этого намерения отказалось. Отправили меня в рабочий лагерь на станцию Магдебург — Букау, где я стал значиться Кисляком Вадимом Петровичем, уроженцем города Киева, все родственники которого погибли. В начале 1945 года перевели на сельскохозяйственные работы к бауэру. Капитан Редер, мой шеф, приказал во что бы то ни стало после «освобождения из плена» обосноваться в Москве. Там, мол, меня обязательно найдут. По правде говоря, я тогда думал уехать куда-нибудь подальше, чтобы не нашли. Но так случилось, что у бауэра познакомился со своей будущей женой. Она была москвичкой.