Жизнь и приключения Заморыша - Василенко Иван Дмитриевич - Страница 30

- Аллаха шюкюр!.. Куртуедум!.. *

От этой суматохи я тоже не сразу пришел в себя.

А когда осмотрелся, то увлдел, что мы плывем мимо диковинной горы. Казалось, будто это лежит медведь-великан и пьет из моря воду. Мы плыли и плыли и никак не могли миновать медведя - такой он был огромный.

Но все-таки и медведь оказался позади, а перед нами берег так изогнулся, что получился круг, весь залитый голубой водой. На берегу росли веселые деревья и стояли в ряд большие белые дома, а над ними, все выше и выше, белели среди зеленых садов другие дома, такие же большие и красивые.

Наш пароход заревел и пошел прямо к берегу.

И тут опять показался толстый турок. В руке он держал желтый лист.

- На! - крикнул он Петру. - Пусть ты ходит вон!

Петр взял лист и сказал:

- А деньги?

Турок так и затрясся весь:

- Какой денга?! Ты мой пароход бунт делал! Я полицаю свистал буду. Ты на тюрма ходит будет!..

- Постой, - остановил его Петр, - тюрьма тюрьмой, но я ж на тебя трое суток, как вол, работал. Дай же хоть пять рублей!

Толстый так закричал, что изо рта его забрызгала слюна.

- Чтоб ты лопнул, шайтан брюхатый! - сказал Петр.

Он взял меня за руку, и мы пошли к трапу.

- Петро, Петро! - позвал его Юсуф. - На! Бери, йолдаш! ** - В одной руке он держал маленькую феску, а в другой серебряную монету. - Бери, йолдаш, бери!

Нас окружили турки, и каждый совал монету.

- Сен ийи адамсын! *** Бери, йолдаш, бери!..

Петр сначала отмахивался и говорил:

- Что вы, братцы! Не надо!

Но потом сказал:

* Слава аллаху за спасение! (турецк.|

** Товарищ (турецк.).

*** Ты хороший человек! (турецк.)

- Ладно, возьму. Не для себя, а для этого мальца. Спасибо, братцы! Может, еще когда встретимся, так выпьем по чарке. Оно, конечно, вам аллах не велит, а мы так, чтоб он не увидел.

Юсуф надел мне на голову красную фесочку, и мы с Петром сошли наконец на берег.

КРАЙ СВЕТА

Как только мы оказались на берегу, я сразу понял, что заехал на край света. В самом деле, где, если не на краю света, может быть такая улица! На одной ее стороне стояли красивые дома с богатыми магазинами, а на другой ничего не было и волны с белой пеной поднимались чуть не до самой мостовой. И деревья росли на улице не такие, как у нас: одни курчавые, в огромных бело-розовых цветах, а другие темные, прямые, с острым концом наверху. А экипажи! Каждый экипаж обит внутри бархатом. Везут его две, а то и три добрые лошади.

По улице шли и шли разные господа и барыни. Господа были в белых пиджаках и белых соломенных шляпах, а барыни в платьях всех на свете цветов, в шляпах с перьями и под зонтиками. Зонтики тут везде: даже над сиденьями пролеток, даже над головами лошадей.

- Давай, брат, отсюда выбираться, - сказал Петр, - а то как бы нам не запачкать об эту публику свои белоснежные костюмы.

Мы свернули в переулок и по переулку пошли все вверх и вверх. Люди, которые нам встречались, оглядывались на меня и говорили: "Ишь, турчонок идет!" Я раз даже сказал:

- Какой я турчонок, я русский!

Но Петр дернул меня за рукав и шепнул:

- Молчи. Пусть думают, что мы и вправду турки.

Если нам попадался на пути городовой, Петр нарочно говорил мне что-нибудь по-турецки. Тогда и я ему отвечал словами, которые слышал от турок на пароходе.

Один городовой остановил нас и спросил Петра:

- Кто такой? Почему грязный?

Петр ответил:

- Хамал, тайфа *.

- Зачем здесь? - не отставал городовой.

Петр пожал плечами: дескать, не понимаю.

Тогда я сказал городовому:

- Дюштю чурек. Сандалы индирин **.

И городовой пошел своей дорогой, а мы своей. Так мы дошли до дома, над дверью которого покосилась старая, полинялая вывеска. На ней были изображены баран с закрученными рогами и винная бочка.

- Зайдем, - сказал Петр.

В комнате была буфетная стойка и три стола. За буфетом сидел человек, до пояса голый, с волосатой грудью и длинным носом, а за одним из столов ел мясо бритый старик, чем-то похожий на того паршивца, который выследил Кувалдина.

Петр бросил на стойку турецкую монету и сказал волосатому:

- Давай-едай шашлык-башлык!

Волосатый попробовал монету на зуб, подумал и нанизал на длинную железную шпильку кусочки сырого мяса, а шпильку вставил в жестяную печку с горящим углем.

Мы с Петром сели за стол, весь черный от мух, и стали тихонько говорить, как быть дальше. Петр сказал, что надо заработать рублей пять или семь, чтоб купить мне билет до дома, а я ему ответил, что если он со мной не поедет, то лучше пусть и билета мне не покупает. Пока мы разговаривали, старик все прикладывал ладонь к уху.

Волосатый принес шпильку с жареным мясом, засмеялся и сказал:

- Бери шашлык-башлык, давай-едай.

Мясо было такое вкусное, что я больше уже ничего не говорил, а только ел.

Старик все наставлял и наставлял ладонь к уху, потом не вытерпел и спросил со своего стола:

- Не пойму я, почтенный, кто ты есть по своей нации. Головной убор на тебе определенно турецкий, а физиономия истинно русская. Ну-ка, ответь.

Петр ел и смотрел в сторону.

- Или тебе не интересно со мной в разговор вступать?

* Грузчик, матрос (турецк.).

** Упал чурек. Спустить шлюпку (турецк.).

Петр молчал.

- А может, ты немой?

- Немой, - кивнул Петр.

- Ишь ты! - Старик злорадно хихикнул. - Совсем немой?

- Совсем.

- Здорово! А может, ты и слепой?

- Слепой, - ответил Петр.

- Так-таки ничего и не видишь?

- Почему ж ничего? Одну нахальную рожу вижу явственно.

- Так-так, - закивал старик. - А в участок хочешь?

- До участка ты меня не доведешь, - сказал Петр.

- Это ж почему?

- Потому что по дороге я из тебя свиную отбивную сделаю.

- Так. Так, - опять закивал старик. - Так-так...

Семеня короткими ногами, он проворно вышел на улицу.

- Ходи сюда, - показал волосатый на дверь за буфетной стойкой. - Ходи скоро.

- Он что, ко всем так привязывается? - спросил Петр, сгребая прямо в карман остатки шашлыка.

- Царь скоро ехать будет. Вся Ялта полный полицейская собака.

Мы с Петром вышли во дворик, перелезли через забор, через другой и оказались на улице, где дома уже были поплоше, а деревья такие же большие и в цветах.

Потом я не раз замечал: стоит домик совсем плохонький, а около него растет дерево до самого неба, курчавое, красивое.