Жизнь и приключения Заморыша - Василенко Иван Дмитриевич - Страница 26

Особенно один, похожий на цыгана - с черными глазами и черньши усами. Он все спрашивал: "А это ж почему? А это ж как понимать?"

Хотя Кувалдин все объяснял, а некоторые места читал по два и три раза, я по-прежнему ничего не понимал. Да, наверно, и Витя понимал плохо и только делал вид, будто заранее знает, что скажет Кувалдин.

Иногда приходил инженер Коршунов и приводил с собой двух или трех приятелей, таких же бородатых, как и он сам. Тогда в "том" зале начинался спор. Инженер стучал костяшками пальцев по столу и сердито говорил:

- Одна бомбочка, брошенная в подлеца директора, осветила б народу умы в сто раз лучше, чем все эти ваши шествия с красными флагами.

А Кувалдин отвечал:

- Вы тащите на свет божий старую ветошь. Вы ни чему не научились.

И опять я не понимал: как мог Коршунов ничему не научиться, если отец говорил, что инженер - человек ученый? Теперь Коршунов заведовал гвоздильным заводом, и хоть сам говорил, что это не завод, а балалайка, отец стал его еще больше уважать.

Поспорив, инженер с грохотом отбрасывал ногой табуретку и уходил. За ним шли его бородатые приятели.

Кувалдин говорил:

- Болотные люди. Только зря с ними время тратишь. - И опять вытаскивал свою книжечку-газету.

Когда в чайную приходил бродяга или кто другой, рабочие, которые чаевничали в "этом" зале, приглашали такого человека за свой стол, чтоб не допустить в "тот" зал. А если появлялась дамапатронесса или заглядывал околоточный, то рабочий, сидевший ближе к двери другого зала, говорил: "Майна!" - и маленькая газета исчезала, как по волшебству. Вместо нее Кувалдин раскрывал книжку "Как верная жена умерла на гробе своего мужа". Околоточный послушает и уйдет, дама-патронесса повертится, покрутится и уедет.

БЕГСТВО

Все случилось как-то сразу. Когда я потом, спустя годы, вспоминал об этом, мне делалось и страшно, и горько, и смешно.

С некоторых пор к нам по вечерам стал заходить новый босяк.

Прежде чем открыть в чайную дверь, он долго смотрел в окна и почесывался. А войдя, вздыхал, жался и сторонкой, сторонкой пробирался в "тот" зал. Но до "того" зала он редко добирался: его перехватывали рабочие в "этом" зале и угощали. Щеки и подбородок босяка были в серой щетине, а глаза маленькие, мутные, без ресниц.

Однажды, когда босяк сидел с рабочими и прихлебывал из блюдца чай, дверь с визгом распахнулась, н вошли трое здоровенных усатых мужчин. Стуча сапогами о каменные плиты пола, они быстро прошли в "тот" зал.

Босяк засеменил к Петру и медовым голосом сказал:

- Стань, милый человек, к двери и никого не выпущай.

- Это что за номер? - уставился на него Петр.

Голос у босяка сразу изменился.

- А ты делай, что приказывает надлежащее начальство! прошипел он Петру в лицо.

От такой неожиданной перемены Петр опешил и стал у двери.

В "том" зале зашумели, закричали, затарахтели табуретками.

Вслед за тем оттуда выбежал Кувалдин и бросился к двери. Усатые кинулись за ним, но рабочие повисли у них на плечах и не пускали. Увидя, что у дверей стоит Петр, Кувалдин повернул в сторону, к окну, и рванул шпингалет. Короткой заминки оказалось достаточно, чтобы усатые вцепились в Кувалдина. Петр взревел и бросился на усатых. Те направили на него револьверы.

Когда Кувалдина увели, Петр ударил себя кулаком по голове и застонал. Некоторое время он неподвижно сидел на табуретке, потом встал и медленно пошел из чайной.

Вернулся он только на другой день, сильно пьяный.

Сжимал ладонями виски и все повторял:

- Подлец я, подлец!.. Нету мне прощения!..

Отец его не слушал: он ходил из зала в нашу комнату, из комнаты в зал и шептал:

- Теперь меня выгонят... Теперь уж наверняка выгонят...

Весть о том, что Петр запил, облетела всех дам-патронесс. Они съехались в чайную, столпились около Петра и принялись его уговаривать:

- Петр, голубчик, ну что же ты расстраиваешься! Возьми себя в руки, успокойся!

Толстенная мадам Медведева сладко заговорила:

- Не надо, милый, не надо. Ведь ничего не случилось. Ну, арестовали беглого каторжника, так это ж был социалист, он против царя и бога шел. Ну, хочешь, будешь у меня кучером работать. Да что кучером! Я тебя старшим приказчиком в гастрономическом магазине сделаю!

Петр оглядывал дам безумными глазами. Вдруг лицо его исказилось. С выражением отвращения он взял со стола мокрую тряпку, которой я стирал с клеенок присохшие крошки, и мазнул купчиху по лицу от лба до третьего подбородка. Дамы бросились врассыпную.

А Медведева до того обалдела, что стояла и шлепала губами.

Дамы сначала перепугались, а потом начали хихикать. Босяки заржали. Я тоже засмеялся. Медведева опомнилась, да как закричит:

- В полицию! В полицию его, подлеца!.. А ты чего смеешься, щенок паршивый?! - накинулась она на меня. - Всех разгоню! Чтоб духу тут вашего не было!..

Отец схватился за голову. Я от страха вылетел на улицу и побежал куда глаза глядят.

Бежал, бежал, бежал, пока не оказался перед Зойкиной будкой.

Я дернул дверь. Бабка сидела за столом и пила из чашки чай. Она смотрела на меня и не узнавала.

Вдруг лицо ее сморщилось, по щекам поползли слезы.

- А Зойка где? - спросил я.

- Нету Зойки, нету, - забормотала она. - Увезли нашу Зоичку, увезли... Цирк увез, чтоб он сгорел, проклятый!..

- Зачем? - не понял я.

Бабка рассердилась:

- Зачем, зачем? Не знаешь, что ли? В акробатки пошла, в попрыгуночки. Будут ей теперь ручки-ножки выкручивать.

Она опять заплакала. А поплакав, спросила:

- Чаю хочешь?

Я чаю не хотел. Какой чай, когда, может, жизнь моя кончается! Из-за меня отца, наверно, уже прогнали. Если я вернусь, он меня изобьет до смерти. А если еще не успели прогнать, то он изобьет меня в угоду купчихе, чтобы та не выгоняла его. Как ни поверни, все равно я буду избит. А после болезни я еще больше ослабел и, наверно, умру, когда он будет бить меня. Куда же мне деваться? Счастливая Зойка! Пусть ей выкручивают рукиноги, а всетаки она не умрет. Ей даже публика будет хлопать в ладоши. Вот и мне бы туда, в цирк, кувыркаться вместе с Зойкой.

- Бабушка, а куда он уехал, цирк этот? - спросил я.