Симплегады - Етоев Александр Васильевич - Страница 12

Слова выговаривались с трудом, медленно и почти безразлично. Он сам чувствовал: говорит не так и не то, устал, и сам разговор уже не имеет смысла.

Масленников сидел напротив, в пяти шагах от него, такой же усталый, осунувшийся, локти уперев в квадратное поле столешницы. На ней, как смятый цветок, стояла пустая пепельница.

Лежнев поморщился, опять закололо в висках.

Неужели все получилось? Подожди, не думай об этом. Теперь, главное, – не спешить. Не выдать себя в мелочах. Пять лет придется терпеливо сидеть и ждать. Пять лет считаться «временно исполняющим обязанности». Ведь там, в Институте, думают, что, как и в случае с первой группой, причина неудачи в рассеянии. Опять подвели расчеты, и, наверняка, они полагают, что возвращение людей из будущего возможно, нужно лишь выждать срок. Он выдержит ожидание, за себя он уверен. Тревожило другое. Знает ли Масленников наверняка, что Коль перекрыл Туннель. Или он сомневается. Не вышло же пять лет назад у Борейко. Правда, с Борейко все было иначе. Тогда Лежнев случайно стал свидетелем разговора между Масленниковым и Натаном Рутбергом. Как раз наступало время очередного цикла, и подготовка к эксперименту шла полным ходом. Он услышал странную вещь. Блокада памяти у его поднадзорных, трех возвратившихся из будущего постаревших мальчиков, была, оказывается, неполной. В определенное время, когда приближался цикл, у них появлялось знание, как перекрыть Туннель. В тот раз это должен был сделать Павел Борейко, имевший допуск к работам по Хронопрограмме. Лежнев никому о своем открытии говорить не стал. Он сделал все сам, сам ликвидировал Борейко, представив дело так, будто Борейко подкуплен вражеской агентурой. Уже тогда он имел некоторые виды на будущее и свое знание держал про запас. Ведь оставались Масленников с Николаевым. И когда вчера случайно под руку подвернулся Мендель, он уже знал, что сделает.

Масленников смотрел вперед, но не на Лежнева – мимо. Туда, где над забеленным краской стеклом пробегала струйка рассвета. На этом текучем экране он видел другой день, другое утро и себя другого – глупее, моложе, в серой школьной одежке. А еще рядом с собой он видел Коля и Павлика, таких же, как он тогда, – глупых и молодых.

Уже потом, после их несчастливого возвращения, Коль однажды назвал всех троих дикими голубк[/]ами. Теми самыми голубк[/]ами, которых когда-то посылали в полет аргонавты между сдвигающихся скал – Симплегад.

Вот и для них троих время стало такими же Симплегадами.

Наверно, он стал придремывать, не опуская век, потому что в какой-то момент в рассветной полосе за окном промелькнуло что-то знакомое. Какая-то острая грань, отразившая заоблачный свет. Или послышалось знакомое имя?

– Рутберг Натан Иосифович, восемьдесят четыре года. Знаете, почему он умер? Это вы его убили, Владимир Сергеевич, вы.

Свет на мгновенье померк, потом вспыхнул ярко, как молния. И в этой мгновенной вспышке Масленников увидел не старика Рутберга, а другого – мудрого человека с картины, висевшей у старика в кабинете. Нимб человека ласково золотил траву. Через золото прыгнул кузнечик. А шмель, гудящий в цветке, загорелся, как сам цветок или в небе звезда. Но не цветок, не кузнечик, даже не нимб над головой, а глаза – глаза человека с картины – вот что здесь было главное. Он их узнал. Это были глаза старого деда Менделя, мудреца и затворника, и глаза ему говорили: «Я тебя прощаю, Володя. За всех прощаю – за себя, за внука, за всех. За тобой нет вины. Ты не мог быть со мною рядом, не имел права, ты спасал человека. А этому, что сидит напротив, не верь. Он лжец, он из породы лжецов, ты это знаешь. И еще вспомни, о чем мы говорили по вечерам, иногда вспоминай. Вот теперь – все. Я стар и мне пора уходить. Прощай, не вини себя сильно. И меня тоже прости».

Виденье ушло. Стало тихо, как на райской поляне. Человек за столом молчал. Он ждал, что Масленников ответит. Потом, не дождавшись, зашевелился и сухо защелкал пальцами.

– Молчите, Владимир Сергеевич? Понимаю, отвечать вам нечего.

Лежнев сказал что-то еще, закашлялся и отхлебнул из стакана мутного остывшего чая.

Масленников его не слушал. Он сидел тихо, всматриваясь в пустоту за окном. Потом он закрыл глаза. Потому что, когда закрываешь глаза, мир раздается вширь и в нем живут рядом: он сам, Рутберги, дед и внук, Коль, Павлик и тот человек с картины. И еще много-много других, знакомых и незнакомых, счастливых, мучающихся, побеждающих. И им все дано, кроме смерти и одиночества. Когда закрываешь глаза.