Такое короткое лето - Вторушин Станислав Васильевич - Страница 70

Федор не ответил. Он лег на постель, подложив вместо подушки под голову свернутую телогрейку.

Сон гостей был тревожным. Федор несколько раз стонал долгим протяжным стоном. Гошка вздрагивал, его руки дергались, будто лежали отдельно от тела. Но усталость гостей была настолько велика, что они не проснулись, даже когда заплакал ребенок.

Часа через два Евдоким услышал отдаленный стук мотора. Он понял, что это возвращается катер. Евдоким сначала выглянул в окно, потом сел у стола, стал скручивать цигарку. Федор зашевелился. Открыл один глаз, долго и пристально смотрел на Евдокима, потом подскочил на полу и заорал, как ошпаренный:

— Катер идет!

Гошка вскочил с постели, налетел грудью на стол, стукнулся лицом об оконную раму. В его руке уже был сапог, он стал натягивать его на босую ногу. Но, вспомнив о портянках, кинулся к печке.

— Чего ты шеборшишься? Сядь и надень сапоги! — строго приказал Гошке пришедший в себя Федор. И тут же спросил у Евдокима:

— Катер пристанет?

— Прошлый раз приставал, — ответил Евдоким.

— Не надо, чтобы нас видели, — сказал Федор. — Мы уйдем, а потом вернемся.

— А лодка? — спросил Евдоким. — Она же на берегу.

— Вот черт. Придумай что-нибудь. Скажи, что из Лугового.

Федор постоял у порога, подождал, пока Гошка наденет сапоги и они вышли из избы. Обошли сплетенную из прутьев стайку, в которой Евдоким держал корову, и торопливо направились к забоке. Катер уже разворачивался против течения, чтобы пристать к берегу, и Евдоким вышел его встречать. На палубе, как и в прошлый раз, стоял Овсянников в своем парусиновом дождевике.

— Удивился, что рано возвращаемся? — спросил он после того, как они поздоровались. — Дела торопят. Весна, дорог нет. А у колхозников к началу посевной должно быть все, что им необходимо.

Евдоким ничего не ответил, ждал, что скажет дальше представитель пароходства. Однако вместо продолжения делового разговора тот неожиданно предложил пообедать.

— Давай к нам в каюту, там уже все готово, — сказал он.

И, увидев нерешительность Канунникова, добавил: — Пошли, пошли. Там поговорим.

Евдоким прошел по гремящей железной палубе и спустился в каюту. На судне он был впервые, поэтому на все смотрел с интересом. В каюте были две двухъярусные кровати, стол, железная печка. На иллюминаторах висели светлые ситцевые занавески, придававшие помещению домашний уют. Стол стоял в узком проходе между кроватями, поэтому они одновременно служили сиденьями. Евдоким сел с краю, снял с головы картуз, пригладил волосы ладонью.

Обед у Овсянникова был скромный. Хозяин катера высыпал из чугунка в железную чашку картошку в мундирах, поставил баночку с крупной солью и бидон молока, которым, по всей видимости, разжился в Луговом. Тут же в каюту, грохоча сапогами по железным ступенькам, скатились капитан с мотористом и палубным матросом.

— Может, рыбки принести? — оглядывая стол, осторожно предложил Евдоким. — Надысь елец хорошо попался, уже усолел.

Капитан вопросительно посмотрел на Овсянникова. Тот взял в руки горячую картошку, покатал ее на ладонях и произнес:

— Чего вы на меня так смотрите? Пусть Мишка сбегает.

Белобрысый матрос с белыми, выцветшими ресницами опрометью кинулся из каюты.

— Ведерко захвати! — уже вдогонку крикнул ему Овсянников.

Кованные сапоги застучали по железу палубы, слышно было, как под тяжестью матроса заскрипел трап. Через минуту палуба заскрипела снова и Мишка показался в дверях каюты. В руках у него было полное ведерко соленых ельцов. Наталья не поскупилась и наложила их с верхом. Мужики молча приступили к еде.

Канунников все ждал начала разговора. Он понимал, что пригласили его сюда не для того, чтобы составить застольную компанию. Из головы не выходили Гошка с Федором. Если они напакостили где-то, к ответу могут привлечь и его. Скажут — укрывает преступников. Евдоким скользил взглядом по лицам людей, сидевших за столом. Команда, казалось, настолько увлеклась обедом, что не замечала сидящего за столом постороннего человека. Между тем, ни к картошке, ни к рыбе он не притронулся. Это заметил лишь Овсянников.

— Ты чего не ешь? — спросил он, пододвигая чашку. — Бери картошку. Она у нас не хуже твоей рыбы.

Овсянников достал картофелину, положил перед Евдокимом. Очистил свою, разрезал на ломтики, посыпал солью. Поднял глаза на Евдокима и сказал без перехода, словно продолжая начатую мысль:

— Бакенщика на этом месте хотим посадить. — И начал есть картошку, запивая ее молоком.

Евдоким, будто не слыша, о чем идет речь, достал кисет и начал скручивать цигарку, нарочито тщательно слюнить бумажку. У самого, между тем, в голове крутилась только одна мысль: если возьмут в бакенщики, значит ни Зиновьев, никто другой уже не могут стронуть его отсюда.

— Чего молчишь? — в упор глядя на него, спросил Овсянников. — Ведь речь идет о тебе.

— Не молчу, думаю, — медленно произнес Евдоким.

— Негоже мне единоличника покрывать, но выхода нету, — глядя на Евдокима, сказал Овсянников. — Пока найдем человека, привезем его сюда, обустроим, потеряем время. А оно сейчас дороже золота. Утешаю себя тем, что хоть какую-то пользу государству приносить будешь.

Последняя фраза задела больное место в душе Евдокима. Неопределенность положения терзала его все больше. Особенно часто он стал задумываться над этим после поездки в Луговое. Он уже начал понимать, что одинокая жизнь на берегу — лишь отсрочка выбора, который надлежало сделать. Причем, времени на это у него оставалось все меньше и меньше. Сейчас Овсянников щедро протягивал руку помощи.

— Что делать надо? — спросил Евдоким, положив за ухо так и не прикуренную самокрутку.

— Дел много. — Овсянников перестал есть, положил руки на стол. — Постоянно следить за глубиной фарватера, каждый день зажигать и гасить бакены, когда надо, переставлять их с места на место. Главная задача — обеспечить судоходство, следить, чтобы пароход не сел на мель. За это можно в тюрьму пойти.

— Меня пугать не надо, — произнес Евдоким. — Я пуганый.

— Я не пугаю, я подчеркиваю, насколько это ответственно. — Овсянников отодвинулся от стола. — Глубину на перекатах надо начинать мерить сегодня. Там, где мелко, воткнешь тычку. На конец пучок сухой травы привяжешь. Чтобы видно было — пароходу с баржей соваться сюда нельзя. Наименьшая глубина — полторы сажени. Начнет вода падать — будешь переставлять тычки. Фарватер — главное русло, значит, должен быть обозначен точно. Через несколько дней придет обстановочный катер, привезут тебе бакены, лампы и керосин. Тогда объяснят все еще подробнее.

— Тут вроде и объяснять нечего. — Евдоким даже удивился, что работа бакенщика оказалась настолько простой. На то, чтобы освоить ее, много времени не потребуется.

— Ты мужик смекалистый. Я о тебе с Зиновьевым говорил. Чья это лодка лежит? — неожиданно спросил Овсянников и кивнул на иллюминатор.

— Моя, — ответил Евдоким, почувствовав, как упало сердце.

— У тебя ведь одна была?

— А, вторая-то? — прикинулся непонимающим Евдоким и в душе его снова проснулось гадкое, давящее чувство неуверенности в себе. — Знакомый из Лугового поохотиться приехал. — И Канунников понял, что этим ответом отрезал себе всякое отступление.

Но Овсянников не стал задавать больше вопросов. Вскоре катер, тарахтя, отвалил от берега. Овсянников еще раз сказал Евдокиму, чтобы он как можно быстрее измерил глубину на перекатах и установил тычки. Пароходы должны пойти не сегодня — завтра.

Проводив катер, Евдоким сел на борт лодки, достал из-за уха цигарку. Неторопливо высек из кресала огонь, прикурил. И уставился на Чалыш, словно только сейчас увидел эту реку. Она дышала неукротимой силой и была неостановима, как день и ночь, как смена времен года. Как новая жизнь, что брала разбег по обе ее стороны.

Из кустов показались Гошка с Федором. Увидев их, Евдоким сначала даже оторопел. За размышлениями он совсем забыл о своих гостях.

— Чего этот, в дождевике, так долго прощался? — спросил Гошка, неуверенными шагами приближаясь к лодке.