Такое короткое лето - Вторушин Станислав Васильевич - Страница 53

Я привстал на колено и поцеловал ее. Маша положила ладонь мне на затылок, провела пальцами по волосам.

— Я выкарабкаюсь, милый. — Она говорила тихим голосом, медленно произнося слова. — Врач сказал, что я смогу это сделать. И еще рожу тебе дочку… Ты так ее хочешь…

— Маша, милая, — я уткнулся лицом в ее шею. — Мне надо только одно — чтобы ты быстрее встала на ноги. Все остальное придет само собой.

Слабой рукой она прижала меня к себе, прошептала в ухо:

— Я хочу к тебе на Алтай. Мы уедем туда, правда?

— Я вчера целый день думал об этом, — сказал я. — Мы уедем в горы. Поживем там пару недель, а если тебе понравится, то и больше.

— Мне понравится, — произнесла Маша. — Я больше никогда не буду разлучаться с тобой. Ты — единственное, что есть у меня в жизни.

Она провела ладонью по лбу и я увидел на нем испарину.

— Ты, наверное, устала? — спросил я.

— Это не усталость. — ответила она. — Это слабость.

Я видел, что у нее нет сил. Ей надо было отдыхать. Лучше всего уснуть. Чем больше спишь, тем быстрее восстанавливается организм. Это я знал по себе. Я поднялся, Маша не сделала попытки остановить меня.

— Выздоравливай, — сказал я. — Вечером я приду еще.

— Хорошо, милый, — тихо произнесла она. — Я буду ждать.

На улице начинался дождь. Он делал асфальт блестящим, словно стекло. Прохожие подняли над головами зонты и поток людей на тротуаре стал походить на бесконечную вереницу муравьев, спешащих в укрытие. У меня не было зонта, капли дождя падали на лицо, остужая его. Мне было тоскливо. Сердце сжалось, отдавая в груди щемящей болью. Я вдруг понял, что человек рождается на свет для того, чтобы встретить другого человека, без которого жизнь является пустой и ненужной. Все остальное, включая славу и богатство, лишь суета сует. Если у мужчины нет женщины, которую он любит больше жизни, больше себя самого, он просто нищ. То же самое касается и женщины. Без Маши у меня не было жизни.

В общежитии я, не раздеваясь, лег на кровать и долго лежал с закрытыми глазами, стараясь унять внезапно возникшую в душе тревогу. Я сам не знал, откуда она взялась. Скорее всего оттого, что без Маши я чувствовал себя одиноким. Тоска разъедала сердце и оно наполнялось щемящей болью. Эта боль долго не утихала. Она начала рассасываться, лишь когда я задремал.

В это время кто-то стал истерически барабанить кулаком в дверь. Я соскочил с кровати и, пошатываясь, пошел открывать. На пороге стояла Ольга. Мокрые волосы прилипли к ее лицу, она была растеряна.

— Что? — спросил я, почувствовав, что останавливается сердце.

— Маше плохо, — сказала Ольга, обессиленно прислоняясь к косяку. — Она хочет видеть тебя.

Я сунул ноги в туфли и, захлопнув дверь, побежал вниз по лестнице. Дождь из моросящего превратился в проливной, ветер гнал по тротуару мокрые, холодные листья. Охрана больницы, уже привыкшая ко мне, молча пропустила меня. Я не стал дожидаться лифта, а, перескакивая ступеньки, поднялся на четвертый этаж. Еще издали увидел, как из двери Машиной палаты вышла сестра со стойкой в руках, на которой была прикреплена капельница. Мне показалось, что пузырек с жидкостью для капельницы был полным. Я бегом кинулся к ней.

— Идите в палату, — торопливо сказала сестра. — Я побегу за врачом.

В ее голосе слышался испуг. Сестра поставила стойку к стене и, не оглядываясь, почти бегом бросилась в конец коридора.

Я заскочил в палату.

Маша со стоном металась на подушке, откидывая голову то в одну, то в другую сторону. По ее лицу стекали крупные капли пота. Глаза Маши были открыты, но она не видела меня. Лишь когда я дотронулся до ее руки, она на мгновение замерла, уставившись на меня расширившимися зрачками. И тут же начала метаться снова. Я прижался щекой к ее горячему, мокрому лицу, пытаясь остановить хаотичное движение, но понял, что от этого ей только хуже. Мне стало страшно. Маша умирала, а врача до сих пор не было.

Я поднялся и, выскочив из палаты, побежал в ординаторскую. Длинный больничный коридор, похожий на бесконечный тусклый тоннель, был пуст. В нем гулко отдавались только мои торопливые шаги. Я заглянул в несколько дверей, но докторов за ними не было. Пост медицинской сестры тоже был пуст. Врачи о чем-то советовались в ординаторской. По всей видимости, они говорили о Маше. Когда я переступил порог и крикнул: «Больной в одиннадцатой палате очень плохо!» — все резко повернулись ко мне.

Какая-то женщина в белом халате тут же поднялась и направилась к двери.

— Мы консультировались, что можно предпринять, — сказала она сухим, неестественным голосом. Но я уже не слушал ее.

Я кинулся назад в палату. Маша все еще металась, ее грудь высоко поднималась, издавая хрипы. Я взял ее ладонь, она сжала мои пальцы влажной рукой и, остановив движения, на долю секунды задержалась на мне осмысленным взглядом.

В ее глазах была такая же пронзительная боль, как у меня в сердце. Потом она откинулась на подушку и затихла. Ее пальцы ослабли. Я разжал ладонь и Машина рука безвольно упала на кровать. Я вдруг заметил, что ее лицо белеет на глазах, губы становятся черными, а кожа сухой. Я еще не понимал, что случилось. В палату вошла врач. Взяла Машу за руку, начала щупать пульс. Потом посмотрела на меня и опустила руку. Я все понял.

— Оставьте нас, — сказал я, наклоняясь над кроватью.

Врач вышла. Я провел ладонью по Машиной щеке, но это походило на прикосновение к муляжу. Пальцы коснулись ее волос. Мягкие и шелковистые, они на глазах становились упругими, как рыболовная леска. Я почувствовал, что теряю равновесие, и опустился на кровать рядом с Машей. Мне казалось, что она вот-вот начнет дышать и откроет глаза. Но она уже не походила на себя. Я взял с тумбочки букет гладиолусов, положил рядом с ней на подушку и, опустив голову, вышел из палаты.

Я не соображал, что делаю, куда иду, не помню, как очутился в кабинете Валеры. У него сидели какие-то люди. Не обращая на них внимания, он достал из шкафа бутылку конька, налил половину стакана и протянул мне.

— Пей! — жестко сказал Валера, втискивая стакан в мою руку.

Я выпил, не ощутив ни горечи, ни тепла. Коньяк был похож на дистиллированную воду.

— Я все знал, — сказал Валера. — Но не говорил тебе, чтобы не расстраивать заранее. У нее была саркома. Она была обречена.

— Но зачем ей делали операцию? — спросил я. — Ведь она могла еще жить.

— Сколько? — Валера развел руки. — Месяц? Два?

— Хотя бы столько, — выдавил я из себя. В горле застрял ком, я не мог говорить.

— Был один шанс из тысячи, на него и решились. Ты бы поступил по-другому?

Я вышел, не попрощавшись. Дождь лил, как из ведра, по тротуару бежал поток воды. Люди перепрыгивали через него, стараясь не замочить ноги. Они куда-то торопились, их ждала жизнь. На Шоссе Энтузиастов ничего не изменилось.

Но я не видел ни Шоссе Энтузиастов, ни Москву, ни остальной мир. В глазах было темно, сердце агонизировало, словно кусок окровавленной плоти. Я поднял руки к небу и, едва шевеля сухими, воспаленными губами, пытался кричать:

— Господи! Зачем ты отнял у меня ее? Зачем ты оставил меня одного во всей Вселенной?

Но никто не слышал моего крика, потому что горло сжимали спазмы и вместо слов с запекшихся губ слетали судорожные всхлипы.

Последняя пристань

Тихо на Чалыше. Порой кажется, что река, неторопливо несущая свои воды, молчит, чтобы люди никогда не узнали ее тайны. Лишь изредка, когда всплеснет рыба или обвалится подмытый берег, вырвется из нее вздох, но уже через мгновение над широкой гладью снова наступает тишина. Круги от всплеска и те тут же усмиряет течение.

Красив Чалыш суровой дикой красотой на всем своем протяжении. В верховьях, где воды реки обжигающе холодны, ходят у самого дна таймени, играют на быстрине хариусы. Кругом горы и могучие, вставшие издали синей зубчатой стеной леса. Некоторые пихты забрались на самые верхушки скал и, увидев в воде свое уменьшенное отражение, замерли там от страха и теперь боятся пошевельнуться. Так и стоят, дрожа при каждом дуновении и только крепче цепляясь корнями за скалы.