Бессильные мира сего - Стругацкие Аркадий и Борис - Страница 71

/***...Ничего не изменится, пока мы не научимся как-то поступать с этой волосатой, мрачной, наглой, ленивой, хитрой обезьяной, которая сидит внутри каждого из нас. Пока не научимся как-то воспитывать ее. Или усмирять. Или хотя бы дрессировать. Или обманывать... Ведь только ее передаем мы своим детям и внукам вместе с генами. Только ее - и ничего кроме. ("Я старый хакер, и я точно знаю, что нет на свете программы, которую нельзя было бы улучшить. Но что значит УЛУЧШИТЬ, когда речь идет о ДНК?..")

...Но вот ведь что поражает воображение: все довольны! Или - почти все. Или - почти довольны.

Недовольные стонут, плачут и рыдают, молятся, бьются в припадках человеколюбия, и ничего не способны изменить. Святые. Отдающие себя в жертву. Бессильные фанатики. Они не понимают, что ВОСПИТАННЫЕ никому не нужны. Во всяком случае, пока - не нужны...

...Это как неграмотность, аналогия исчерпывающая. Тысячелетиями неграмотные люди были нормой, и это никого не беспокоило, кроме святых и фанатиков. Понадобилось что-то очень существенное переменить в социуме, чтобы грамотность сделалась необходимой. Что-то фундаментально важное. И тогда, как по мановению жезла Моисеева, за какие-нибудь сто лет все стали грамотными. Может быть, и воспитанность тоже пока нашему социуму не нужна? Не нужны нам терпимые, честные, трудолюбивые, не нужны и свободомыслящие: нет в них никакой необходимости - и так все у нас ладненько и путем. ("Пусть мною управляют. Не возражаю. Но только так, чтобы я этого не замечал...")

Что-то загадочное и даже сакральное, может быть, должно произойти с этим миром, чтобы Человек Воспитанный стал этому миру нужен. Человечеству сделался бы нужен. Самому себе и ближнему своему. И пока эта тайна не реализуется, все будет идти, как встарь. Поганая цепь времен. Цепь привычных пороков и нравственной убогости. Ненавистный труд в поте лица своего и поганенькая жизнь в обход ненавистных законов... Пока не потребуется почему-то этот порядок переменить... ("В России у нас действуют только два закона: закон сохранения энергии и закон неубывания энтропии дайте по мере необходимости благополучно нарушаются".) ***/

Роберт не стал ничего править, хотя и напрашивалось. Пусть утром сам прочтет и сам поправит. Альтруизм есть эгоизм благородного человека. Мы, да, альтруисты, но не до такой же степени, чтобы править на правку обреченное.

Жизнь продолжалась. Пора было делать укол и идти домой.

В спальне света не было. Сэнсей, завернувшись в халат, лежал на кровати, лицом к стене, скорчившись, - он притворялся спящим. На стене над ним слабо отсвечивала лаком картина Пиросмани, говорили - подлинник. Роберту больше всего в ней нравилось название. Она называлась "ХОЛОДНЫЙ ПИВО" (большими печатными буквами).

- Укол, сэнсей. Время.

- Какой укол? Зачем? Темно же!

- Ничего, в такую мишень трудно промахнуться, А кроме того, можно зажечь свет.

- Это правда... А какой-нибудь достойный компромисс возможен? (Вымученный юмор беспомощного старика, загнанного в темный угол, из которого есть один только выход - в завтра, в понедельник, в Дом Страдания. Такой юмор надлежало поддержать, хотя бы только из обычного милосердия.)

- Я не хожу на компромиссы, - высокомерно ответил Роберт, разрывая упаковку шприца.

Сэнсей вдруг спросил (не оборачиваясь, все так же - лицом в стену):

- Вы тоже меня осуждаете, Робин?

- А як же ж, конечно, - сказал Роберт. - А за что, собственно? - Но он уже насторожился - голос сэнсея ему не понравился решительно.

- За то, что я учинил с Вадимом.

- Вот как? Вы что-то учинили с Вадимом?

Роберт все еще пытался держать юмористический тон, хотя сомнений уже не оставалось, что речь пошла о серьезных вещах. И вдруг понял.

- А вы не заметили?

- Заметил, - медленно сказал Роберт. - Только что.

- Вы считаете, это было слишком жестоко?

- Какая разница, что я считаю, - пробормотал Роберт. А может быть, и не пробормотал вовсе, а только подумал. ("...Вы ленивы и нелюбопытны. Бог подал вам со всей своей щедростью, как никому другому, а вы остановились...") Лицо Вадима вдруг вспомнилось, не лицо, а физиономия мокрая, зябкая, с просинью, физиономия непристойно, до омерзения перепуганного человека. (Стоило оно того? Наверное.)... И запах псины от него... И голос его - искательный голосишко битого холуя... ("...Вы сделались самодостаточны, вы не желаете летать, вас вполне устраивает прыгать выше толпы, вы ДОВОЛЬНЫ - даже самые недовольные из вас...") ...И потому надлежит нас иногда пришпоривать? Шенкеля давать? Дабы не застоялись? Наверное. Если человека не бросить однажды в воду, он никогда не научится плавать, хотя умение плавать заложено в нем самим Богом. И если не гнать нас пинками к зубодеру, - так и будем ведь ходить с дырками в зубах......Какая, впрочем, теперь разница. Он сделал это, он добился своего, а теперь мучается. Вадим, небось, ходит гоголем: он победитель, и все зубодеры позади. А этот странный старик мучается, потому что не уверен и никак не убедит себя, что достигнутая цель оправдывает средства.

- С нами иначе нельзя, - сказал Роберт с максимально глубоким убеждением в голосе. - Победа все списывает... (Сэнсей слушал. Внимательно. Насторожив затылок с черно-багровым пятном "чертового подзатыльника".)

"Достигнутая цель оправдывает средства", - сказал Роберт этому пятну. Врать было неприятно. Но в конце концов, он, может быть, и не врал совсем?

- Все, ваше время истекло, - сказал он бодро и надломил кончик ампулы.

- Разочарование - горестное дитя надежды, - сказал сэнсей. Он все еще лежал лицом в стену. - Но, может быть, все-таки, попозже? Перед самым уходом?

- А я, собственно, уже собрался. Одиннадцать часов.

- Караул! Праздник кончился! - сказал сэнсей, задирая полу халата.

Глава одиннадцатая

ДЕКАБРЬ

Совершенно нет времени

Отбыли точно в десять, по дороге большей частью молчали.

Сэнсей сидел на обычном своем месте (самом безопасном, справа сзади) и вообще не произнес ни слова - только в самом начале, усаживаясь, тихонько поздоровался с Тенгизом. Новость насчет Интеллигента его просто раздавила никогда прежде не видел его Роберт таким тихим и покорным. С самого раннего утра, с момента, когда позвонил какой-то доброхот от Аятоллы и преподнес подарочек, он ничего не хотел, на все был согласен и только кивал, как носом клевал, причем каждый раз - с некоторым запозданием, словно до него не сразу доходило.