Бессильные мира сего - Стругацкие Аркадий и Борис - Страница 42

...Вернуться, подумал он с вялой злобой. Вернуться и добить гада... Он знал, что не вернется. Сегодня - нет. Завтра. Потом. Он вдруг почувствовал - поверх бессильной тоски - неожиданный прилив энтузиазма: появилось что-то, о чем надлежало помнить, о чем стоило теперь содержательно думать. Не только о том, где бы раздобыть старый архив, желательно блокадных времен, а еще и о том, каково это будет, когда они снова встретятся. На каком-нибудь митинге, например. Там же выборы, кажется, происходят у них? Вот и прийти на встречу с избирателями. Избиратель я или нет?.. Я избиратель. Я имею право избирать. И я избрал. Его. Пусть молится теперь я его избрал... Он вспомнил, что говорил давеча засранчик-Вадим, и хихикнул: не отломится тебе ничего, засранчик ты мой, не выберут его никогда, потому что я его выбрал, а ты - знай себе надейся, засранчик, ты получишь то, что тебе только и причитается по жизни - горестное разочарование. Ибо сказано: разочарование есть горестное дитя надежды... Дома он прежде всего переоделся. Штаны и трусы бросил в стиральную машину. Машина была уже набита, и был набит, причем с верхом, ящик для грязного белья. Значит, сегодня надо будет заняться стиркой. Мы люди простые, у нас прислуги нет, не держим мы прислуги, сами стираем, сами готовим, сами полы моем... Правильно, животное? Сожрало кашу? То-то же. Мяса сегодня не будет. Мясо будет завтра... Телефон зазвонил неожиданно громко. Особенно громко именно потому, что неожиданно.

Семь часов. Кто бы это мог быть? "Полковнику никто не звонит..." Оказалось - Тенгиз. Психократ. Он побаивался Тенгиза. С этой зверюгой свирепой следовало держать ухо востро. Этот не шутит и шутить не любит...

- Олгой-хорхой? Приветствую тебя.

- А, господин Психократ, лично? Ты еще жив?

- Не дождешься, Олгоша. Он же - Хорхоша. Слушай, ты Димку Христофорова давно видел?

- Сегодня видел. Отвратительное зрелище.

- Значит, ты в курсе?

- В курсе чего именно?

- В курсе его проблем.

- Да. К сожалению. Всю жилетку мне своими соплями залепил.

- Понятно. Так вот имею тебе сообщить. Мы собираемся у меня завтра, в девятнадцать часов...

- Кто это - "мы"?

- Драбанты. Деды. Все.

- А я здесь при чем?

- Не п...и, Григорий! Это серьезное дело. Это нас всех касается. Сегодня - Димка, завтра - ты.

- Это ты не... это самое... Ради меня вы уж никак не стали бы собираться.

- Уверяю тебя, стали бы.

- Да вы же все меня терпеть ненавидите!

- Не преувеличивай, Олгоша. Не преувеличивай своего общероссийского значения. Ты человек малопривлекательный, это, блин, верно, но ты - один из нас, и никто этого обстоятельства пока не отменял. Да и не сможет отменить...

Проще было не спорить. Проще было - соглашаться, а потом делать по-своему.

- Ладно. Убедил. Я подумаю. В девятнадцать часов, говоришь? А завтра у нас что - пятница?

- Да. Завтра, у меня, в девятнадцать часов.

- Я подумаю.

- И не п...ди!

- Постараюсь. А ты - живи. Если получится.

- Я же тебе уже сказал, блин: не дождешься! Тенгиз положил трубку на рычаг осторожно, словно она была тончайшего фарфора, и шумно выдохнул через нос.

- Жуткий тип, - сказал он.

- Придет? - спросила Ольга.

- Не знаю. Вообще он меня побаивается, так что, может быть, и придет.

- А ты его разве не побаиваешься? - Она внимательно разглядывала себя в зеркале, будто видела впервые после долгого перерыва.

- Есть немного.

- Но почему? Я с ним как-то разговаривала по телефону. Вежливый. И совсем безвредный, если судить по голосу.

- Да. Но внешность обманчива, как сказал еж, слезая с сапожной щетки.

- Не пошли, пожалуйста. А какой у него талант?

- Он замечательно умеет ненавидеть.

- Значит, ваш сэнсей и ненависти учит тоже?

- Сэнсей никого и ничему не учит. Он только открывает ворота.

- Как-это-как-это?

- Человек смотрит и видит: перед ним забор. Или даже - стена. Каменная. А сэнсей говорит: вот дверь, отворяй и проходи...

- Ну?

- И человек проходит.

- А как же ненависть?

- Он вошел не в ту дверь. Это была ошибка.

- Сэнсей ошибается?

- Да. И не так уж редко. Он дал Гришке "Американскую трагедию", а Гришка вместо этого прочел "Путешествие на край ночи".

- Не понимаю.

- А никто не понимает. Сэнсей, думаешь, сам понимает? Хрена с два.

- Ты можешь без крепких выражений?

- Вообще-то могу, но зачем?

- По просьбе трудящихся.

- Слушаюсь. Голос трудящихся - голос божий.

- Расскажи лучше про этого своего Олгой-хорхоя. Что это, кстати, значит - Олгой-хорхой?

- Олгой-хорхой в переводе с монгольского значит "страшный червяк". Есть такая легенда, будто он водится в пустыне и убивает на расстоянии - то ли ядовитым газом, то ли электрическим разрядом.

- А при чем здесь твой Гриша?

- Слушай, княгиня, зачем тебе все это знать?

- Мне его жалко, - сказала Ольга.

- Вот тебе и на. Ты же его не видела никогда.

- Вот и расскажи.

- Он маленький, толстый, всегда небритый человечек с неподвижным взглядом. Очень неопрятный.

- С плохими зубами?

- Не помню. Кажется. Он не имеет обыкновения показывать зубы.

- И не улыбается никогда?

- По-моему, никогда. С чего это ему улыбаться? Он один как перст - ни родственников, ни друзей...

- Почему?

- Родственники все померли, а друзей он разогнал.

- Зачем?

- А как ты думаешь, приятно общаться с человеком, который при встрече всегда спрашивает: "Ты еще жив?". С изумлением.

- Не знаю. Наверное, неприятно. Но он же не всерьез это спрашивает?

- Откуда мне знать, может быть, и всерьез. Было время, он входил в компанию, но потом отошел. Просто перестал появляться. И звонить перестал. Сделался сам по себе. Сидит в своей каморке, как каракурт в норе, и читает чужие письма.

- Зачем?

- Хобби у него такое. Скупает старые семейные архивы. Бродит по свалкам, по разным помойкам, собирает старые письма. Как бомж. Если стоит дом, предназначенный к сносу, он тут как тут, наш Олгой-хорхой, с мешком и с фонариком... Спелеолог хренов.

- Ты его здорово не любишь, правда?

- А за что его любить? За то, что он всех нас ненавидит?

- Ну и что? Ты тоже всех ненавидишь.

- Неправда. Меня просто тошнит иногда. А вот он - да - ненавидит.