Москва. Загадки музеев - Жебрак Михаил - Страница 12

– Как сюда – к церкви? Тогда держись, – по-флибустьерски ощерился Илья, поворачивая голову вслед с рулем. Машина с визгом рванула в проем. Сзади рычание и удар – «гелик» пришел боком в стену.

– Да, да, да, объезжай. Объезжай церковь. Сейчас в ворота, по переулку снова направо.

«Мерседес» пронесся по сквозному двору лютеранского собора, перевалил на пустую улицу, прыжком достиг оживленной трассы и, не теряя темпа, встроился в поток.

«Если шел он с тобой, как в бой, на вершине стоял хмельной», – прохрипел чужой голос, вслух же Петр сказал своим голосом:

– Мы на той же Покровке, только одни…

Петр прикрыл глаза и вернулся к уютным маленьким голландцам.

Древний слепок священного града

«Чай-чай, выручай», – приговаривал Петр Дивин, дожидаясь верного цвета заварки и первого оценивающего глотка. Он уже знал, каков будет следующий шаг расследования. Картины в музее ни заменить, ни изменить невозможно. Сложно представить, что глубокой ночью при свече сидит на табуретке перед темным холстом сосредоточенный художник и превращает грушу в авокадо. А охранники в это время футбол на мониторы запускают? В конце пачкун аккуратно стирает растворителем капельки на раме и на полу… Картину же еще лаком покрыть надо. Может быть, и смотрители входят в сговор и с утра красят ногти в зале, чтобы спрятать запах скипидара? В музее посадить авокадо на картину невозможно. Только когда меняют экспозицию или вывозят картины на выставки, они могут оказаться в руках черных копиистов.

Надо выяснить, когда и куда отправляли голландцев из Музея. Ларчик открывался несложно. На сайте Музея в разделе новостей хранитель отдела живописи рапортовал о небывалом успехе выставки «Ремесленники света и…» в комплексе «Новый Иерусалим». «Не стоило играть с названием», – Петр покачал головой. Кромешники и повылазили! Ван дер Слейс, де Хох, ван Олис, ван Хонтхорст и три работы Рембрандта два месяца отсутствовали в Музее. «Лот с дочерьми» на выставку не ездил. «Вот, я же говорил, нож ни при чем», – возликовал Петр.

На экране монитора профиль Нобеля был не различим, но Петр видел оригинальную картину, и там точно выделялись пиджак и галстук. Художник на картинке выглядел устало: «Ты-то чай пьешь, а у меня шея вывернутая затекла. Обнадежь меня!» Расследование он не бросит – очередная погоня не оставляла шансов. Первым размотаешь этот клубочек – окажешься в «домике». Да, и загадка манила. Или он чувствовал что-то еще, некий потаенный призыв?

Вряд ли найдется сумасшедший, разрисовывающий многомиллионные шедевры для своего удовольствия. Должен быть практический интерес. Вот и художник на картине чем занят – копированием. Подделка любого «вана», даже если он не «гог», приносит десятки тысяч евро. За Нобелевскую медаль у нас обычно ссылают, а вот за деньги могут и убить.

Кто-то скопировал работы во время выставки и заменил подлинники подделками. Оригиналы продали, деньги поделили. Зачем пририсовывать нобелевскую медаль в старинном интерьере? И рассыпать окурки по полу? Чтобы обратить на себя внимание! Имеющий глаза… Может быть, таким образом обращаются к профессиональному сообществу. Смотрите, это же не тот Рембрандт, которого вы десятилетиями изучаете. Вот авокадо и молния – разберитесь со злополучной выставкой. Отыщите меня! Почему Петру кажется, что это крик о помощи? Неизвестный живописец, почему-то Петр не мог применить термин «фальсификатор», просит внимательно присмотреться к работам, найти те самые «десять отличий». Возможно, специалист по недоступным Петру нюансам сразу определил бы, что голландцы малые, не только размерами, но и возрастом.

Петр отсалютовал художнику на картине чашкой чая: «Не волнуйся, заканчивай свою копию, а я сыщу копииста».

Он еще успевал в Новый Иерусалим. Илью решил не приглашать, при чем здесь ссора, неудобно отрывать кузнеца от работы. После музея Илья сразу отправился в кузню, сделать дневной урок. Петр спокойно доедет на электричке.

От Новоиерусалимской вниз к Истре и монастырю на холме за рекой вела сосновая аллея. На сотом кадре, отбитом желтым стволом, вспученная над зеленой кромкой стены серебряная пирамида перестала помещаться в просветы между деревьями. Петр выдвинулся к шоссе и остановился полюбоваться. Казалось, из-за заплота виднелась голова дозорного витязя. Ротонда храма – классический русский шелом. Колокольня – рогатина из цельного ясеня. Купол собора – золотой щит, перекинутый за плечо.

В любой монастырь Петр старался прийти пешком, чтобы настроиться, традицию поддержать – «паломник на конь не громоздился». Высаживаться по-хозяйски из кабриолета пред воротами обители почитал за жлобство. Он же не барыня и не чиновник, ему атмосфера важна, поиск струн, по-прежнему связывающих монастырь с миром.

Путника со стороны Москвы встречали распахнутые пасти трехчастных ворот. Заходи, народ честной, турист праздный, нет уже тех патриархов, для которых раньше отворяли центральный проход. Если же идти от Новоиерусалимской платформы, святыня вскрывалась медленно, заслонялась белеными стенами и остренькими башенками, берегла тайну. Растреллиевский, серебром шитый кружевной кринолин над той самой маленькой палаткой – центром нового мира – возведен в галантную елизаветинскую эпоху. И требовал дворцового этикета. Обойди, рассмотри вдумчиво, похвали и только затем ныряй.

Парадокс заключался в том, что Петр Дивин видел перед собой копию. Патриарх Никон на реке Истре задумал создать список Иерусалима – подобие места страданий, смерти и воскресения Христа. Река Истра близ монастыря напоминает реку Иордан по ширине и по виду своих берегов. К югу от монастыря она точно соответствует месту крещения Господня, которое показывают паломникам на Святой земле. Соответственно, Истру переименовали в Иордан. Петр как-то купался в нашем Иордане – вода холоднющая, быстрая, вертлявая под кустами. Для пущего сходства Никон велел прокопать рядом новый проток – Кедрон. Ближайшие холмы назвал Фавор и Сион. За неимением олив Гефсиманским садом стала березовая роща.

В Гефсиманию вел новый пешеходный подвесной металлический мост, выкрашенный в бодрый небесный цвет. Все правильно, Новый Иерусалим – прообраз рая на земле, пусть в него ведут лазоревые дороги! Гефсиманский сад еще не успели превратить в «сады Ирода» – облагородить плиткой, бордюрами, лавочками. Он оставался кусочком речной долины, очерченным Истрой и стеной монастыря, неизменным со времен Никона. Петр миновал ровик со стоячей водой – былой Кедрон. Мелькнула белая тень, отшельник в выцветшей полотняной рясе, стянутый изразцовым свивальником, – дорога к музею вела мимо единственной сохранившейся дачи XVII века, скита неистового патриарха. Никон рьяно насаждал правильную, по его мнению, веру, топтал «франкские» иконы, запрещал неканонические постройки, проклинал своих оппонентов. И отмаливался в уединении за Кедроном, в своем узком высоком домике.

Скит – удвоенное монашество, уединение в уединении. Кирпичный четырехэтажный башнеподобный скит, словно перенесенный в подмосковную рощу с торговой площади средневекового города дом в те самые три окна. Или греческий монастырь на вершине столба-останца. На тесной верхней террасе помещается восьмигранная церковь, колокольня и миниатюрная келья, в которой можно поместиться, лишь согнувшись, с керамической лежанкой с малую сажень. Монашество в изразцовом кубе.

Личное столпничество посреди церкви зажиточной… Еще один мост, и открылся музей. Вернее, виден он был издалека, но сначала как холм с этажами-подпорами. Новый музей соорудили в модном «зеленом» стиле, заглубив, чтобы снаружи он напоминал естественный земляной бугор. Никон копировал древний храм Гроба Господня и возвел вкруг него стену устаревшего типа – кирпичную с башенками. Настоящие крепости в то время стали зарываться в землю – появились укрепления бастионного типа. Петр улыбнулся, как там говорят продвинутые дамочки: «Гештальт должен быть закрыт»? Бастион на берегу Истры создали через три с лишним века.