Анна Снегина - Есенин Сергей Александрович - Страница 3

Присядьте…

Сейчас доложу…"

Теперь я отчетливо помню

Тех дней роковое кольцо.

Но было совсем не легко мне

Увидеть ее лицо.

Я понял —

Случилось горе,

И молча хотел помочь.

"Убили… Убили Борю…

Оставьте!

Уйдите прочь!

Вы — жалкий и низкий трусишка.

Он умер…

А вы вот здесь…"

Нет, это уж было слишком.

Не всякий рожден перенесть.

Как язвы, стыдясь оплеухи,

Я Прону ответил так:

"Сегодня они не в духе…

Поедем-ка, Прон, в кабак…"

Все лето провел я в охоте.

Забыл ее имя и лик.

Обиду мою

На болоте

Оплакал рыдальщик-кулик.

Бедна наша родина кроткая

В древесную цветень и сочь,

И лето такое короткое,

Как майская теплая ночь.

Заря холодней и багровей.

Туман припадает ниц.

Уже в облетевшей дуброве

Разносится звон синиц.

Мой мельник вовсю улыбается,

Какая-то веселость в нем.

"Теперь мы, Сергуха, по зайцам

За милую душу пальнем!"

Я рад и охоте…

Коль нечем

Развеять тоску и сон.

Сегодня ко мне под вечер,

Как месяц, вкатился Прон.

"Дружище!

С великим счастьем!

Настал ожидаемый час!

Приветствую с новой властью!

Теперь мы всех р-раз — и квас!

Мы пашни берем и леса.

В России теперь Советы

И Ленин — старшой комиссар.

Дружище!

Вот это номер!

Вот это почин так почин.

Я с радости чуть не помер,

А брат мой в штаны намочил.

Едри ж твою в бабушку плюнуть!

Гляди, голубарь, веселей!

Я первый сейчас же коммуну

Устрою в своем селе".

У Прона был брат Лабутя,

Мужик — что твой пятый туз:

При всякой опасной минуте

Хвальбишка и дьявольский трус.

Таких вы, конечно, видали.

Их рок болтовней наградил.

Носил он две белых медали

С японской войны на груди.

И голосом хриплым и пьяным

Тянул, заходя в кабак:

"Прославленному под Ляояном

Ссудите на четвертак…"

Потом, насосавшись до дури,

Взволнованно и горячо

О сдавшемся Порт-Артуре

Соседу слезил на плечо.

"Голубчик! —

Кричал он. —

Петя!

Мне больно… Не думай, что пьян.

Отвагу мою на свете

Лишь знает один Ляоян".

Такие всегда на примете.

Живут, не мозоля рук.

И вот он, конечно, в Совете,

Медали запрятал в сундук.

Но со тою же важной осанкой,

Как некий седой ветеран,

Хрипел под сивушной банкой

Про Нерчинск и Турухан:

"Да, братец!

Мы горе видали,

Но нас не запугивал страх…"

. . . . . . . . . . . . . . . .

Медали, медали, медали

Звенели в его словах.

Он Прону вытягивал нервы,

И Прон материл не судом.

Но все ж тот поехал первый

Описывать снегинский дом.

В захвате всегда есть скорость:

— Даешь! Разберем потом!

Весь хутор забрали в волость

С хозяйками и со скотом.

А мельник…

. . . . . . . . . . . . . . . .

Мой старый мельник

Хозяек привез к себе,

Заставил меня, бездельник,

В чужой ковыряться судьбе.

И снова нахлынуло что-то…

Тогда я вся ночь напролет

Смотрел на скривленный заботой

Красивый и чувственный рот.

Я помню —

Она говорила:

"Простите… Была не права…

Я мужа безумно любила.

Как вспомню… болит голова…

Но вас

Оскорбила случайно…

Жестокость была мой суд…

Была в том печальная тайна,

Что страстью преступной зовут.

Конечно,

До этой осени

Я знала б счастливую быль…

Потом бы меня вы бросили,

Как выпитую бутыль…

Поэтому было не надо…

Ни встреч… ни вобще продолжать…

Тем более с старыми взглядами

Могла я обидеть мать".

Но я перевел на другое,

Уставясь в ее глаза,

И тело ее тугое

Немного качнулось назад.

"Скажите,

Вам больно, Анна,

За ваш хуторской разор?"

Но как-то печально и странно

Она опустила свой взор.

. . . . . . . . . . . . . . . .

"Смотрите…

Уже светает.

Заря как пожар на снегу…

Мне что-то напоминает…

Но что?..

Я понять не могу…

Ах!.. Да…

Это было в детстве…

Другой… Не осенний рассвет…

Мы с вами сидели вместе…

Нам по шестнадцать лет…"

Потом, оглядев меня нежно

И лебедя выгнув рукой,

Сказала как будто небрежно:

"Ну, ладно…

Пора на покой…"

. . . . . . . . . . . . . . . .

Под вечер они уехали.

Куда?

Я не знаю куда.

В равнине, проложенной вехами,

Дорогу найдешь без труда.

Не помню тогдашних событий,

Не знаю, что сделал Прон.

Я быстро умчался в Питер

Развеять тоску и сон.

Суровые, грозные годы!

Но разве всего описать?

Слыхали дворцовые своды

Солдатскую крепкую «мать».

Эх, удаль!

Цветение в далях!

Недаром чумазый сброд

Играл по дворам на роялях

Коровам тамбовский фокстрот.

За хлеб, за овес, за картошку

Мужик залучил граммофон, —

Слюнявя козлиную ножку,

Танго себе слушает он.

Сжимая от прибыли руки,

Ругаясь на всякий налог,

Он мыслит до дури о штуке,

Катающейся между ног.

Шли годы

Размашисто, пылко…

Удел хлебороба гас.

Немало попрело в бутылках

«Керенок» и «ходей» у нас.

Фефела! Кормилец! Касатик!

Владелец землей и скотом,

За пару измызганных «катек»

Он даст себя выдрать кнутом.

Ну, ладно.

Довольно стонов!

Не нужно насмешек и слов!

Сегодня про участь Прона

Мне мельник прислал письмо:

"Сергуха! За милую душу!

Привет тебе, братец! Привет!

Ты что-то опять в Криушу

Не кажешься целых шесть лет!

Утешь!

Соберись, на милость!

Прижваривай по весне!

У нас здесь такое случилось,

Чего не расскажешь в письме.

Теперь стал спокой в народе,

И буря пришла в угомон.

Узнай, что в двадцатом годе

Расстрелян Оглоблин Прон.

Расея…

Дуровая зыкь она.

Хошь верь, хошь не верь ушам —

Однажды отряд Деникина

Нагрянул на криушан.

Вот тут и пошла потеха…

С потехи такой — околеть.

Со скрежетом и со смехом

Гульнула казацкая плеть.

Тогда вот и чикнули Проню,

Лабутя ж в солому залез

И вылез,

Лишь только кони

Казацкие скрылись в лес.

Теперь он по пьяной морде

Еще не устал голосить:

"Мне нужно бы красный орден

За храбрость мою носить".

Совсем прокатились тучи…

И хоть мы живем не в раю,

Ты все ж приезжай, голубчик,

Утешить судьбину мою…"

*

И вот я опять в дороге.

Ночная июньская хмарь.

Бегут говорливые дроги

Ни шатко ни валко, как встарь.

Дорога довольно хорошая,

Равнинная тихая звень.

Луна золотою порошею

Осыпала даль деревень.

Мелькают часовни, колодцы,

Околицы и плетни.

И сердце по-старому бьется,