Сага о Северных островах (СИ) - Бутырская Наталья - Страница 13

— И ему не нужно ничего отдавать Бездне в дар, как это делают жрецы. Он предан ей всей душой и телом, потому чувствует дыхание Бездны. Я бы сравнил его с влюбленным парнем, который всегда ищет взглядом свою возлюбленную. Спроси у кого другого, видел ли он ту девушку, — не сможет сказать. А влюбленный помнит каждый миг, когда хотя бы край ее подола мелькнул перед его глазами, вздрагивает от звуков ее голоса, как бы далеко она ни была, ловит каждый взгляд. Вот и Живодер так же. Не знаю, кто ему нашептал про такие узоры, как он додумался резать свою кожу, но это помогает. Например, на себе он вырезал то, что помогает ему лучше слышать Бездну. Неудивительно, что именно он завершил ритуал, хотя даже не знал о нем.

— А на мне что вырезал?

— Я не успел разобраться. Да и сам Живодер плохо понимает, что делает. Говорит, кто-то ведет его руку.

Живодер перебил жреца и выпалил длинную речь с обилием Домну. Эмануэль выслушал его, ответил на бриттском, а потом продолжил с нами:

— Вряд ли Каю будет от этих шрамов вред. Скорее, наоборот, когда-нибудь пособят. И тебе, Альрик, Живодер может помочь. Он вырежет узоры, которые будут сдерживать Бездну внутри, не давать ей волю.

— Так хёвдингу что, и сердце твари можно не есть? — спросил Эгиль.

— Если не съесть сердце твари, то мощь, дарованная Мамиром, не удержится в теле. Вот как если бы благодать была водой! Пока воды в ручье немного, он течет спокойно, неторопливо, его легко перегородить ветками и прутиками. Но когда по весне воды прибавляется, хлипкой загороди уже не выстоять, нужно класть бревна, засыпать камнями. А коли еще воды добавить, то такую бурную реку уже ничто не удержит. Сердце твари помогает укрепить плотину, удержать мощь внутри тела. А если прорвет, то человек начнет меняться и телом, и душой. И останется лишь тварь.

— Значит, что сердце твари жрать нужно, — вздохнул Эгиль. — А я то уж хотел просить и на мне чего-нибудь вырезать.

Отец увидел, как я кручу в руках ложку, нахмурился. Пришлось убрать. Надо будет смастерить себе что-нибудь вроде костяных рун, как у Эмануэля.

— Ладно, — с трудом проговорил Альрик. — Рысь, спроси, сможет он сделать так, чтобы я измененным не становился. И много ли времени займет.

Живодер расплылся в счастливой улыбке, услыхав вопрос Леофсуна, вскочил, зашел хёвдингу за спину, глянул так, потом эдак. Перестал улыбаться. Задумался.

— Говорит, сложно будет, — Рысь потряс головой, словно не в силах поверить тому, что услышал. — Говорит, что ты будешь еще усыхать, и непонятно, как и где лучше узор положить, чтобы он не исказился ненароком.

Эрлинг хлопнул ладонью по столу.

— Вот недаром мне чудилось, будто ты переболел чем-то. Поусох!

— Есть такое, — передернул плечами хёвдинг. — Я думал, что это Бездна так шалит. Может, узоры смогут и это остановить?

Выслушав слова Рыси, Живодер замахал руками.

— Нет, — пересказал его ответ Леофсун. — Это не Бездна творит! Так и должно быть.

Эмануэль сморщил высокий лоб, потер обрубленные кончики пальцев и вдруг негромко рассмеялся.

— А ведь безднов отпрыск прав. Это не Бездна и не проклятье. Это твой дар.

— Как это?

— Дар меняет человека. Пока хускарл, изменений нет, тело привыкает к дару. С каждой полученной руной дар чуть-чуть усиливается. И когда становишься хельтом, дар уже настолько силен, что меняет под себя человека. Тот, кто получил силу, становится выше и мощнее. У бегунов удлиняются ноги, у пловцов и ныряльщиков расширяются плечи и грудь. У остроглазых увеличиваются глаза. Ты же получил в дар ловкость, верно? А ловкачу широкие плечи и мощные руки только помеха.

— И с каждой руной я буду становиться меньше? — ошарашенно спросил Альрик.

Кажись, даже он не слыхал о подобном. Я думал, что тот же Ньял Кулак родился таким крепышом, а это дар так его поменял! О премудрый Мамир, а каким я стану после десятой руны? У меня куда пойдет? Неужто уши заострятся и хвост вырастет? Не стану же я волком по правде?

Другие ульверы тоже призадумались.

— А рост у тебя разве другой нынче? — спросил Эмануэль. — Ведь нет. Так что будешь худым и гибким, но с дитем не спутают.

Снова вмешался Живодер.

— Говорит, что понял, как резать. И готов хоть сейчас начать, — сказал Рысь. — Первую часть может сделать сейчас, потом надо выждать, пока заживет, а после ко второй приступать. А потом к третьей. Три части всего. Резать будет по груди и спине. Узор хитрый, но красивый. Домну не обидится.

— Не обидится? — разозлился Альрик. — Да плевать мне…

Эмануэль положил изуродованную руку хёвдингу на плечо, как это прежде делал Тулле.

— Всё правильно он говорит. Сейчас в тебе частичка Бездны, и если запереть ее, сама Бездна может рассердиться. И тогда только Мамир знает, что с тобой будет. То ли болезнь налетит, то ли безумие станет понемногу подтачивать тебя изнутри, то ли все твари начнут охоту на твой хирд. Если этот бритт может сделать так, чтобы она не обиделась, лучше его послушать.

В дверь постучали. Вошла мама, окинула взглядом нетронутые угощения, спросила, всё ли гостям по нраву, принести ли еще чего.

Отец посмотрел на затухающие огоньки масляных ламп, на наши суровые лица.

— Масла надо подлить. В очаг дров подкинуть. И принеси уже пива. Хватит уже всухую сидеть.

И вдруг всё завертелось, как это умеют делать только женщины. Мать вроде бы ничего и не сказала, а в дом уже вбежали рабыни, занялись лампами. Весело затрещали поленья в очаге, на край стола опустился пузатый бочонок, запахло мясом и дымом. Дом ожил, посветлел. Ко мне на лавку пролезла ужом Ингрид, прижалась боком, светлой головенкой прислонилась к плечу.

Украшения-то я принес с «Сокола», часть подарил матери и сестренке, а остальное попросил отца припрятать. Мне в поход брать такое богатство не с руки, так что пусть он хранит всё у себя.

И хотя подарки явно порадовали Ингрид, но, услыхав слово «приданое», она снова взбеленилась. А сейчас сидела рядом тихая и нарядная, точно девка на выданье: в ушах серебряные сережки с камушком, не те, которыми Скирре отдарился, а мои. На шее бусы двурядные, а в них каждая бусина иного цвета да с узорами разными.

Мать за стол садится не стала, ушла вглубь дома, куда ей принесли Фольмунда. И села вязать, а брат клубком играл: бросал, а потом бежал за ним, поднимал и снова бросал. Неужто и я таким был когда-то?

— А не заглядывали ненароком в эти земли странные жрецы, которые Солнцу молятся? — спросил Энок после пару кружек пива.

Я ухмыльнулся. Поди, Ослепитель хочет рассказать про мой бой с Гачаем, вот понемногу разговор и подводит.

— Заглядывал какой-то чудной, — ответил Эрлинг. — Макушка бритая, по бокам волосы торчат. Но Эмануэль сказал, чтоб я гнал таких взашей. Мне он и самому не глянулся. Вот еще выдумали о чужих богах говорить!

Тулле сразу же поинтересовался у Мамирова жреца:

— А почему ты сказал их гнать?

Эмануэль помолчал, выпил пива, а потом кивнул.

— Да, пожалуй, можно рассказать эту историю. Только одна ушастая девочка должна поклясться Хунором, что никому не сболтнет о том, что сейчас услышит.

И уставился на Ингрид. У той аж глаза заблестели. Как же, узнать тайну Мамирова жреца! Я бы и сам в ее возрасте чем угодно поклялся ради такого.

— Клянусь именем Хунора, моего бога, что никому-никому не скажу, — с серьезным видом сказала она. — Могу кровью поклясться еще.

— Не нужно.

Мать тем временем выпроводила рабынь, а сама подошла поближе, села на лавку возле стены с Фольмундом на руках.

… Все сторбашевцы не единожды спрашивали, почему у меня такое странное имя. Это чужое имя, иноземное. Старое имя я называть не стану, ибо оно уже не принадлежит мне, но родился я на Северных островах, вырос тут, а как получил вторую руну, захотел поглядеть на другие земли. Любопытен был с детства. Руны, сила, слава меня мало занимали, зато я всегда любил слушать висы и сказы об иных морях и островах. Потому пошел в хирдманы.