Среди легенд - Шопперт Андрей Готлибович - Страница 27

Проснулся от свиста. Третьяков встал пораньше и делал зарядку. Рука еще перебинтована. Палец заживал медленно. Махал руками и насвистывал. Вот к чему этот дурацкий сон? Начал одеваться для похода к удобствам и понял вдруг, что сон нужный. Нет, не надо легенд опрокидывать. Через месяц пожалуют чехи. И они начнут применять против наших вот эти самые приемы, разрешенные в канадском хоккее, а наши судьи будут их удалять за грубую игру, а потом русские озвереют и в ответ на якобы грубость чехов начнут грубить по-настоящему.

Ну, ладно, вот есть теперь напоминалка из прошлого-будущего, и что делать ему, учить судей правильно судить матчи, по правилам, а не по справедливости. Это не добро и зло, это такая игра. Есть у соперника шайба и можно против него силовые приемы применять, нет, и это нарушение правил и грубость. В настоящее время ни мельницы, ни хиты никто правильно делать в СССР не умеет. Он тоже не великий спец, нужно потренироваться и повспоминать далекую-далекую молодость.

Поговорить с Аполлоновым? Нет. Вот тут точно нельзя. И так светится уже не первый раз, не зря тот вопросы задает, ты, мол, точно семиклассник? С Чернышевым говорить тоже нельзя. Перебор, добиться бы от него, чтобы тот осознал нужность и важность частых замен. Вот и получается, что сон вещий, и ему надо валить именно Тарасова и Боброва, чтобы эти супертренеры будущие на себе преимущество силовой игры прочувствовали. Только бы еще понять, а зачем он на вратаря напал. Этого никакие правила не допускают.

– Вовка, ты не забыл, сегодня на стадион нужно к восьми, форму приедут замерять, – вывел его из задумчивости Третьяков.

Фомин глянул на будильник. Половина седьмого. Действительно, пора собираться.

Замерили. Как там, в «Истории рыцаря»: «Ты был взвешен, ты был измерен и был признан никуда не годным». «Мене, текел, фарес». Из иврита ветхозаветного. Последнее лишнее. Тетечка с дядечкой сняли с четырнадцати человек все размеры и остановились перед Вовкой.

– А вы зачем здесь, молодой человек. У вас ведь есть защита, – подергал себя за пейсы Гершель Соломонович. Хотел подергать. А может, и не хотел, может, хотел затылок почесать. Что и проделал. Почесал со скрежетом.

– Так-то нечестно будет. У всех будет из дельта-древесины легкий комплект, а у меня из железок тяжелый.

– И это вы говорите о честности, ой, вей, куда катится мир. Да на вас лучшая форма в СССР.

– Постойте, – Вовка приостановил собирающего оставить собеседника разговаривать в одиночку, главного спортивного изобретателя страны, – Гершель Соломонович, ведь правда, нечестно.

– Это была шутка, молодой человек. Ваши размеры у нас есть, вы, надеюсь, помните, что мы два дня изучали ваши рыцарские доспехи.

– Н-да, шутка удалась, не смешная, ну, может, это у меня с чувством юмора не все хорошо. Подождите все равно, Гершель Соломонович, я вам свои коньки хочу показать. Тоже придумал кое-какие усовершенствования. И травмоопасность меньше, и нога гораздо меньше устает, и на льду человек увереннее себя чувствует, они ногу жестче фиксируют.

– Интересно, интересно. Показывайте.

Показал. Подергал изобретатель за язычки, за ботинок нарощенный, повыворачивал, как получилось, наизнанку.

– Немного ботинок от фигурок напоминает. Пожестче. Заберу? – И уже потянулся за вторым.

– А назад? – Сегодня ведь в два у Фомина опять тренировка с молодежкой. Чернышев еще хитрее Хитрого Михея оказался.

– Ты, Фомин, взялся тренировать сверстников, так и не бросай. Я с руководством стадиона переговорю. Возьмем тебя на полставки тренером. Свою половинку отдам.

– Спасибо, Арка…

– Нет, этим не отделаешься. Магарыч с тебя. С первой зарплаты. Да, и про команду не забывай. И вот держи, мы вчера вечером костюмы бостоновые поделили. Один Бочарникову, один тебе. Цени. И оправдай высокое доверие. Там мужики взрослые за тебя проголосовали, – Аркадий Иванович протянул Фомину зелено-коричневую бумажку с расплывчатым фиолетовым штампом, приблизительно размером с банковскую карту из прошлого-будущего. Поверх штампа бала надпись от руки, «Костюм мужской, одна штук». Потеряли буковку «А». Или чернила сэкономили.

– Постараюсь.

– Не переживайте, молодой человек, я Фиму – сынка пошлю, он через пару часов коньки назад привезет. Тоже хоккеистом стать мечтает, – отвлек от костюмных воспоминаний Вовку изобретатель.

У Фомина на сегодняшний день на утро план был. Решил он по Гостиному двору прогуляться, посмотреть, можно там этот громадный клад с серебром отыскать или нет.

Доехал до «Площади Революции» на метро, вышел и дотопал по плохо чищенным улицам до памятника архитектуры. Обошел двухэтажное строение, постоял, полюбовался входом, даже на задний двор проник, что интересно, там двухэтажное здание стало трехэтажным. То ли задумка архитектора, то ли снаружи нарастили культурный слой. Да нет, все же архитектор специально, наверное, занизил двор внутренний, чтобы попадать в этот полуподвал, и там склады всякие спроектировал.

Вывод же после всех этих рекогносцировок был неутешителен. Полно металлических конструкций и просто огромная территория, так что про клад серебряных чешуек царствования первых Романовых можно забыть. Его обнаружат, когда станут ломать этот Гостиный двор и строить на его месте новый, лет через пятьдесят.

Повздыхав, что одна из мечт точно не сбудется и тут денег не достать, Фомин побрел к метро. Надежда не умерла окончательно. Еще ведь оставался клад Нарышкиных в Ленинграде. И даже по дороге наметил Вовка, как можно попытаться легализовать знания о ленинградском кладе. Нужно будет записаться в Ленинскую библиотеку. Стоп. Пора ведь и с вечерней школой определиться. Нужно будет попытать Аполлонова. Обещал ведь.

Тревожить генерала не пришлось. Помог подопечный. Сам того не желая.

Началась тренировка молодежи, и Фомин побежал уже обычные для ребят десять кругов по стадиону, когда его догнал Володя Ишин.

– Товарищ тренер, а можно я сегодня пораньше уйду?

Разговаривать при беге последнее дело. Дышать надо. Потому Вовка ответил односложно:

– Зачем?

– Да сегодня в вечерней школе сочинение писать будем по Лермонтову, а я и не читал еще, – пристраиваясь в ногу с Вовкой, пояснил сочинитель.

Вечерняя школа? Только ведь вспоминал.

– А ты где живешь и в какую школу ходишь? – пора ведь записываться, а то год насмарку уйдет.

– Недалеко от площади Революции школа номер четыре. А живу прямо рядом.

– Володя, а давай мы с Третьяковым с тобой пойдем. Мы ведь в восьмой класс ходили в Куйбышеве.

– Мне жалко?! Давайте у входа в метро в пять часов встретимся.

– Договорились. А сейчас хватит разговаривать. Дыхание контролируй. Сейчас ускоряться будем.

Глава четырнадцатая

Школа бурлила, не так как на переменах в школе из детства Федора Челенкова. Не бегали мальчишки по коридору, устраивая мелкие потасовки, без кулаков, просто кто кого повалит, не звенели колокольчиками смеха стайки девчонок у подоконников, покрытых морозных узором окон, не ходила по коридору строгая завуч с шишаком на голове и в больших с толстой черной оправой очках. Как Гитлер со стеком, только с указкой. Идет и бдит, не дай бог, кто из более старших обидит малышню.

Нет. Бурлила не так. В туалете направо от длинного коридора и рядом с ним стояла целая толпа взрослых или почти взрослых мужиков, в основном в гимнастерках или кителях, и курила. Хотя курила это не тот глагол. Она, эта толпа, окутывалась сама и окутывала все вокруг сизым, в неярко освещенном коридоре, дымом. Слева был женский туалет, там толпа была пожиже, но и вокруг них клубился дым. А вот в коридоре самом броуновское движение и происходило. Ходили взрослые дядьки и читали на ходу учебники, все подоконники были облеплены списывающими домашнее задание, а те, у кого списывали, ходили с понурым видом вдоль шуршавшей карандашами группки и канючила: «Ну, скоро, ну, скоро? Спалят же».