Отчаяние - Есенберлин Ильяс - Страница 29

— Бог дал мне радость увидеть на склоне лет и простить моего единственного сына! — воскликнул он. — Пусть хоть сегодня придет ко мне смерть — я приму ее безропотно, ибо исполнилась моя самая заветная мечта. Со мной мой сын и наследник!..

Долго рассказывал старый эмир своему сыну о делах и секретах управления таким государством, как священная Бухара. Немало их было, этих секретов. А потом он указал сыну пиалу и попросил дать ему выпить освежающего виноградного соку.

Сын почтительно исполнил его просьбу. Но Бог, очевидно, услышал слова старого эмира о том, что тот готов к смерти «хоть сегодня». Ибо, выпив из рук единственного сына пиалу сока, хан Абдуллах захрипел и откинулся на подушки. Абдумумин внимательно посмотрел в глаза отцу, вывернул веки. Потом он выплеснул остатки питья в угол, сполоснул пиалу и снова наполнил до половины соком. Выйдя из шатра, он передал страже распоряжение не будить отдыхающего эмира.

Лишь к вечеру решился зайти в шатер начальник стражи. Он вгляделся в полулежащего на подушках хана и вздрогнул. В страшной, известной всему миру улыбке раздвинуты были губы святейшего эмира. Та же жестокая, обещающая смерть улыбка застыла в мертвых глазах правителя…

Первым прибежал к почившему отцу Абдумумин, в неизбывном сыновнем горе схватился за щеки. Обливая слезами бороду, он самолично прикрыл смеющиеся глаза своего отца. Вызванные им ученые бухарские доктора установили, что «царь царей и орлов, святейший эмир — покровитель веры скончался от остановки сердца». Между тем по всей Бухаре уже ходили слухи о пиале виноградного сока, поданной сыном болящему отцу…

Восемь пар черных как ночь коней было впряжено в колесницу с прахом эмира. В тысяче мечетей священной Бухары молились муллы о прощении его грехов. Саркофаг опущен был под каменный фундамент знаменитого мавзолея Ходжи-Нахшбанди. Случилось это в 1006 год хиджры или в 1598 году христианского летосчисления. На сегодняшний день на бухарском престоле воссиял новый хранитель веры — святейший эмир Абдумумин.

Нет, не божьего гнева испугался казахский хан Тауекель, когда не воспользовался столь выгодной обстановкой для нападения на Бухару. Это была лишь отговорка для тогдашних историков. Просто на следующий день после знаменитого пира в главном самаркандском дворце хану доложили, что оба отряда братьев-батыров двинулись назад, на родину. За ними устремились и многие другие отряды, предводительствуемые степными вождями. Их ждали голодные семьи и выгоревшая трава в степи. Сколько ни бушевал хан Тауекель, он ничего не мог с ними поделать. Наказать непокорных он не решился. Слишком много их было. И хан Тауекель дал знак к уходу из Самарканда.

И в Ташкенте ненадолго задержалась казахская конница, ибо почти вся она состояла из ополчения, и в бесчисленных степных кочевьях ждали кормильцев. В самом городе Ташкенте, некогда открывшем ворота хану Тауекелю, назревало брожение. Налоги, установленные ханом Тауекелем, тоже были нелегкими, и без них нельзя было продолжать войну. Недовольных возглавил один из родственников покойного Абдуллаха — некий Хазрет-султан. А Абдумумин через своих лазутчиков пообещал горожанам облегчение налогового бремени. Так или иначе, но хан Тауекель отступил назад, в Туркестан. Оттуда он внимательно следил за всем происходящим в Ташкентском вилайете, вмешиваясь по мере надобности в его дела.

Не прошло и шести месяцев, как Абдумумина зарубили сонного в постели, и с ним закончилась династия шейбанидов на бухарском троне. Святейшим эмиром стал Динмухамед из рода бежавших сюда астраханских ханов.

Да, рок преследует отцеубийц, на них обычно кончаются династии. С кончиной хана Бердибека, убившего своего отца, закончилась династия Бату в Золотой Орде. С Латифом, убившем своего отца — знаменитого Улугбека, закончилось величие тимуридов. То же повторилось теперь в Бухаре.

Этого только и ожидал Тауекель-хан. Видимо, прав был Жиенбет-жырау, говоря об особой «ханской» болезни. На этот раз он понял, что на ополчение мало надежды. Народ решителен и несгибаем, пока защищает свою землю. Но стоит привести его в чужую страну, и руки сами опускаются у народных батыров. Зато вдесятеро усиливается враг на своей земле. Об этом писалось даже в древних книгах, найденных в хранилищах Самарканда. Своя земля — источник силы для войска.

На кота, ожидавшего мышь, был похож в это лето хан Тауекель. К его постоянному войску присоединились союзники — родовитые манапы из киргизов и хан Южной Кашгарии Абдрашит. Опять стотысячное войско ринулось на Ташкент и Самарканд. Но на этот раз им не открывали ворот. Люди прятали продовольствие и корм для лошадей. Все приходилось брать силой, а это не укрепляет армию.

К тому же лето выдалось на редкость сухим и жарким. Пересохли реки, снег сполз с вершин гор. Тысячами гибли не привыкшие к такой жаре казахские кони из северных степей. Начались повальные болезни и среди людей. Что ни ночь бежали из войска джигиты. Когда, осажденный бухарским войском, в Самарканде был ранен шальной стрелой Тауекель-хан, он невольно вспомнил казахских народных батыров. Они не пошли с ним в этот недобрый поход.

Оставив опять Самарканд, Тауекель-хан с серьезными потерями отошел к Ташкенту. Укрепившись в цитадели, он начал лечиться от полученной раны. Между тем большинство союзников покинуло его, а подходившие бухарские войска плотным кольцом окружали город. Все меньше оставалось свободных дорог на север, в степь. В конце концов была перерезана и последняя, ведущая в Туркестан. Лишь самые верные люди, и среди них любимая жена Акторгын, оставались рядом с умирающим ханом…

В один из самых тяжелых дней осады вдруг послышался неистовый шум.

— Что там? — слабым голосом спросил хан Тауекель.

— Приступ! — ответили ему.

Да, многотысячные ряды бухарских лашкаров со всех четырех сторон двигались к цитадели. Осадные лестницы легко доставали до гребня невысоких стен. Кое-где уже были пробиты бреши. Привыкшие к вольной конной сече, казахские воины вынуждены были драться в пешем строю. Все ближе и ближе к ханскому дворцу слышались крики. И вдруг все стихло.

— Что там?.. Что?.. — спрашивал хан.

Отворилась высокая двойная дверь, и в ханский зал ввалился громадный воин, весь в пыли и крови:

— Это ты, хан Тауекель.. За тобой!..

Сказав это, воин рухнул на пол и затих. Хан привстал с постели, сдвинул кольчугу с лица воина. Это был Кияк-батыр.

— Мы пришли за тобой… Уходи с чужой земли, хан! — прошептал батыр, и мертвенная бледность покрыла его лицо!

— Да, ты оказался прав, упрямый батыр! — прохрипел хан Тауекель, и от усилия кровь хлынула у него горлом. Он так и остался лежать на мертвом батыре…

Их обоих похоронили в Ташкенте: хана и батыра Кияка, родившихся и погибших в один день. Благодаря подошедшей помощи, которую привели братья-близнецы, казахское войско получило возможность уйти из осажденного Ташкента. Но случилось самое плохое: войско осталось без единоначальника. Приведший помощь из Туркестана Жолымбет-батыр оказался тоже раненым. Он передал всю власть над войском батыру Туяку. Обидевшиеся многочисленные родовитые султаны и батыры отказались подчиняться сыну рабыни.

Наступил самый важный день для осажденных. Надев латы и положенный командующему шлем с перьями филина, Туяк-батыр решительно сел на коня. И вдруг увидел рядом с собой небольшую фигурку в сверкающих латах и ханском шлеме. Да и конь был ханский — белый в крапинках, любимый боевой конь хана Тауекеля.

— Едем, батыр! — звонким голосом сказал всадник и приоткрыл лицо. Это была Акторгын — любимая жена хана Тауекеля, пользовавшаяся огромным уважением во всем казахском войске. Своим присутствием рядом с неродовитым батыром она как бы признавала его власть над войском от имени мертвого супруга. Стремя в стремя поскакали они на поле боя.

Здесь, на северо-восточной стороне, решались судьбы осажденных. Ставший ханом Белой Орды молодой Есим-султан сдерживал лашкаров с южной стороны, а Куджек-султан — с западной. Но именно на северо-востоке, где открывался путь на Туркестан, сосредоточили Динмухамед и его военачальник Бахимухамед-султан отборные свои силы. Снова, как некогда при осаде туркестанских городов, ровными тысячами, на одномастных лошадях, выстроились бухарцы. Пугая своей мощью и силой, проносились по фронту конные лавы. Казалось, что ни походя могут раздавить любого противника, а тем более намного уступающие им в количестве степные отряды, оставшиеся без руководства. Настороженно следили за ними из-за многочисленных ташкентских дувалов казахские джигиты. Несмотря на подошедшее подкрепление, настроение их явно упало. Смерть хана всегда предвещала недоброе в степи.