Отчаяние - Есенберлин Ильяс - Страница 19

А еще через день в город приехал вещий Бухар-жырау. Народный поэт, не имеющий никакого богатства, кроме своей домбры, пользовался всеобщей любовью и в эти тяжкие дни всегда оказывался там, где нужнее всего было его слово. Вот почему он и оказался в Сауране — городе, который всегда был символом народного сопротивления иноземным захватчикам.

Так и не слезая с коня, поехал Бухар-жырау вдоль крепостных стен. Здесь уже кипела работа: подвозили щиты и тяжелые камни, несли сосуды с маслом и котлы для его разогрева, тут и там заделывали пробоины, оставшиеся от давних осад. Вещий певец остановил вдруг коня. На угловой башне повыше других стоял воин в кованом шлеме с тяжелым луком в руках. Не обращая внимания на суету за его спиной, он вглядывался в даль.

— Я знаю тебя, — громко сказал Бухар-жырау. — Ты — кузнец Науан, потомок славных батыров!..

— О, наш жырау!..

Воин склонил голову перед певцом. Вокруг, узнав, кто приехал, начал быстро собираться народ. Бухар-жырау зорким взглядом оглядел собравшихся. Он хорошо знал, как важно перед боем гордое слово.

— Я приехал к вам, люди славного города Саурана, чтобы рассказать вам о славном прошлом. Так всегда делалось у нас в степи. Идя на смерть, воин просит поддержки у предков, и, коль право его дело, они незримо становятся рядом с ним.

— Говори, наш жырау!

— Мы слушаем тебя!..

Сотни защитников крепости, не пожелавших убежать и оставить ее врагу, собрались уже здесь, на площади перед башней. Из улиц и переулков подходили все новые люди. Бухар-жырау широко взмахнул рукой:

— Видите эти стены… Сам Чингисхан не смог их проломить, и монголы вступили в этот город только тогда, когда последний его защитник умер от голода… Сколько их было после этого — владык, которые хотели покорить Сауран: Тимур, моголистанские ханы, грозный Абулхаир, коварный Абдуллах-хан. Но не о них главная моя речь. Я хочу рассказать о твоих славных предках, кузнец Науан!..

Люди в недоумении переглядывались. Они привыкли к певцам, которые рассказывали о славных подвигах ханов и султанов. А какие могут быть подвиги у предков простого кузнеца? Да еще все в городе знали, что родом Науан из рабов.

— Да, мой Науан… В Сауране всегда получалось так, что хакимы, которым поручена защита города, бежали, а на стены поднимались люди «черной кости». Так было и при Абулхаире, когда город защитил простой батыр Орак, по прозванию Одноглазый. А в последнюю осаду, когда эмир Бухары Абдуллах-хан пожелал войти в город, ему не дали этого сделать два брата-батыра из рабов. Это были твои предки, Науан!..

— Я слышал про это… — сказал в наступившей тишине кузнец Науан. — Но как это все происходило, никто не знает. По-разному говорят об этом люди…

— Я расскажу тебе, как все было на самом деле!

Жырау сел прямо на древние камни и тронул струны домбры…

— В глазах Абдуллах-хана, эмира Бухары, засветилась улыбка, чуть ощетинились и приподнялись усы, порозовели щеки. Посторонний человек сразу бы подумал, что грозный эмир радуется чему-нибудь. Но Хасен-ходжа, его наставник и везир, с первого взгляда понял, что тот рассвирепел. Он хорошо знал, что если засветятся радостью сероватые глаза и улыбка тронет кончики рта у эмира, то быть чьей-то смерти…

За многие годы службы так и не смог привыкнуть ученый Хасен-ходжа к этому свойству своего господина. Говорят, что крокодил проливает слезы перед тем, как проглотить жертву.

Но это у крокодила не от жалости, а от предвкушения. Абдуллах, не в пример крокодилу, не плакал, а смеялся в предвкушении чьей-либо смерти. Обычно он делал это в присутствии жертвы. Но во дворце сейчас никого больше нет, кроме него, Хасена-ходжи…

Чем же прогневил он, послушный и исполнительный ходжа, своего властителя? Неужели тем, что не ко времени доложил о битве при Таласе, в которой Баба-султан на днях по существу разгромил верного эмиру Абдуллаху хана Шагая? Но, может быть, все же не на него сердится вседержавный Абдуллах-хан. О, дай Аллах!.. Иншалла!..

Круто повернувшись, эмир Абдуллах подошел к многоцветному окну. Отсюда, из башни дворца, видна была вся священная Бухара, до горизонта утонувшая в садах. Тут и там из моря деревьев вырывались к небу стройные минареты, крыши и башни бесчисленных дворцов и караван-сараев. По стенам, дверям и воротам домов, раскрашенных во все известные человеческому глазу тона, затейливой вязью вьются строфы из Корана. Не случайно властитель Бухары считается не просто ханом, а еще и эмиром — наставником веры, призванным следить за чистотой нравов во всех ханствах и султанатах этой части света.

Ни звука не доносится сюда из огромного, уснувшего от зноя города. Только мягко журчит вода в придворцовых арыках да слышится время от времени шуршанье листьев от перелетающих с ветки на ветку птиц в дворцовом саду. И все же это второй по величине город ханства. Первый — вечный Самарканд, который вместе со священной Бухарой отобрал когда-то у тимуридов прадед эмира Абдуллаха — грозный Мухамед-Шейбани. Многое происходило потом, и в 964 году хиджры, то есть в 1557 году, его снова отвоевал у тех же тимуридов сам двадцатичетырехлетний Абдуллах. В Бухаре оставил он свою ставку и своего отца — хана Искандера, с него началось Бухарское ханство.

Эмир отошел от окошка. Глаза его скользнули по красным хорасанским коврам на полу, по висящим на стенах мечам, саблям, ятаганам, кинжалам из дамасской стали в разукрашенных золотом и драгоценными камнями ножках, по круглому низкому столу из полированного можжевельника, на котором стояли вазы с изогнутыми ножками, фарфоровые пиалы с шербетом, золотые блюда со сладостями и фруктами. Но мысли его были далеко.

— Я нуждаюсь в твоем совете, ходжа… — Сероватые глаза эмира по-прежнему смеялись. — Что мне предпринять, если нанявшийся ко мне на службу враг благоволит другому моему врагу?

— Нужно, нужно казнить его, святейший эмир!

— Так… Перебежавший к нам хан Шагай и сын его Тауекель не захотели принести мне головы Баба-султана и Бузахура. Я подчиняюсь твоему совету, мудрый везирь. Только твои уговоры заставили меня решиться на это! Но это будет после взятия Туркестана, Саурана, Сыгнака…

… После положенного войску трехдневного отдыха эмир Абдуллах-хан начал подготовку к штурму. Первая среда месяца второго рабиу (28 марта 1582 года) была, по предсказаниям звездочетов и старым приметам, счастливым днем. Взошедшее солнце осветило пятьдесят тысяч закованных в синие латы воинов, которые сидели на крепконогих, широкогрудых боевых конях. Несколькими рядами окружили они Сауран, и каждый ряд был на лошадях другого цвета. Помимо конных линий напротив каждых ворот выстроилась клином ударная тысяча. Подгоняемые нагайками рабы подтаскивали к стенам осадные машины, волокли длинные лестницы и связки камыша, которыми предстояло засыпать ров с водой. У западных ворот города стояла ударная тысяча Убайдуллы-султана на серых ахалтекинских аргамаках, с севера готовилась к штурму тысяча султана Абдумумина — единственного законного наследника эмира. Здесь все кони были черные, и над ним реяло черное знамя с изображением встающего солнца. С юга стояли под синим знаменем с вышитой на нем рысью лашкары подчиненных Бухаре хивинских и туркменских беков. Они сидели на огненно-рыжих конях. Там же находились и союзники эмира — казахские султаны. Над их головами высился бунчук с конским хвостом, а у нукеров под коленями ждали своего часа знаменитые палицы с коваными наконечьями. С востока намеревались первыми ворваться в город, чтобы завладеть богатой добычей, многочисленные наемники-лашкары, которые вербовались эмиром из различных отщепенцев всех четырех сторон света — от Китая до Рума…

На правой стороне реки от белого шатра самого эмира тронулся сверкающий дорогими латами и оружием конный отряд. В тот же миг неистово и страшно заревели карнаи, тонкие звуки издавали зурны, и похожий на шум моря грохот сотен барабанов разбудил спавшую доселе степь. Со страхом и удивлением смотрели жители города на невиданное зрелище. Впереди отряда на громадном белом коне неизвестной в этих местах породы скакал высокий, статный человек, и уже ясно были видны его красивые черные усы вразлет. Он смеялся, глядя на Сауран, а вся Средняя Азия знала, что предвещает смех эмира Абдуллаха…