Гибель Айдахара - Есенберлин Ильяс - Страница 7

Мамай привычно и сильно натянул тетиву. С тонким свистом улетела во тьму стрела, в ту сторону, где ему почудились человеческие голоса. Хан ждал крика, стона, топота копыт, но вокруг по-прежнему было тихо. Он облегченно вздохнул. Выходит, что все ему померещилось. И, хотя опасности никакой небыло, сделалось вдруг неуютно и одиноко в ночном поле. Мамай вдруг спросил себя: зачем пришел сюда? – и не нашел ответа. Он повернулся спиной к невидимому во тьме русскому войску и торопливо стал взбираться на холм к своему шатру.

Не знал Мамай, что через два года, перед самой смертью, вспомнит он эту ночь на Куликовом поле, и неясные тени во тьме, и выпущенную наугад, в русскую сторону, бесполезную стрелу. И вспомнит рассказ русского купца, похожий на правду и на полуправду одновременно, как накануне битвы выезжали на поле великий князь московский Дмитрий Иванович и Дмитрий Боброк-Волынец, чтобы послушать, о чем поведает им родная земля. Приложив ухо к земле, услышат они крик и плач русских и татарских жен и поймут, что немногие вернутся с битвы. И еще будет дано им знамение свыше о близкой победе…

Ссутулившись над крошечным костром, разведенным прямо посреди шатра, просидит всю долгую осеннюю ночь в одиночестве Мамай, терпеливо ожидая наступления утра.

Он не заметил, как задремал. А когда открыл глаза, увидел, что наступает рассвет. Зыбкий, тусклый свет просачивался в шатер. Мамай торопливо вышел на улицу.

Непроглядный, чадный туман закрывал весь мир, и не было видно ни земли, ни неба. Голова у хана закружилась, и он вытянул вперед руки, боясь упасть.

Где-то внизу, у подножья холма, уже проснулся и гомонил разноязыкий стан. Сквозь влажную, непроницаемую завесу тумана долетал едва уловимый запах гари – воины готовили еду.

Мамай с тревогой посмотрел в русскую сторону. Там по-пержнему стояла тишина, но он понял, что тишина эта обманчивая – просто густая черная пелена тумана глушила всякие звуки.

Хлопнув в ладоши, Мамай приказал посыльным собрать к нему в шатер мурз, беков, темников и батыров.

Ожидание близкой битвы возбуждало. Движения Мамая сделались резкими, глаза сузились и смотрели теперь холодно и остро. Ушли сомнения и тревоги, мучившие его всю ночь.

Совет на этот раз был коротким, потому что каждый хорошо знал, что и как ему надлежит делать.

И в русском стане давно не спали. Полки занимали отведенные им с вечера места, строились, выравнивали ряды. Глухо перекликались в мокром, холодном тумане голоса, бряцало железо, храпели и ржали кони.

С русской стороны, из-за Дона Великого, налетел ветер, и пелена тумана начала отступать в татарскую сторону, открывая Куликово поле. Глянуло с неба наконец осеннее солнце, и в его холодных, негреющих лучах тускло заблестели мокрые от росы остроконечные русские шлемы.

Звонко запели трубы, протяжно заиграли зурны, рассыпали свою частую и тревожную дробь барабаны.

Туман уходил все дальше от русских полков, и, наконец, открылось подножье Красного холма.

По склонам его медленно и грозно скатывались основные силы Мамая – конница. Воины, одетые в черные доспехи из буйволовой кожи, сидели на черных конях. В центре ордынского войска плотным, литым строем шла генуэзская пехота. Положив длинные копья на плечи идущих впереди, сомкнутыми рядами двигались они в русскую сторону.

Еще раз обвел глазами свое войско великий московский князь Дмитрий Иванович. Все полки были готовы к битве, и над каждым, указывая место, где находится поставленный во главе его удельный князь или воевода, ветер развевал знамя.

На виду у всего войска Дмитрий Иванович снял с себя великокняжеское платье и доспехи и передал их юному боярину Михаилу Бренку, сам же надел платье простого воина.

– Становись, боярин, под княжеское знамя и береги его. Мне же не годится быть позади своих воинов.

Подчиняясь воле Дмитрия Ивановича, Михаил надел золоченые княжеские доспехи и встал под черный, расшитый золотом стяг.

Кто-то из воевод попытался отговорить князя от его задумки.

– Не становись впереди биться, но стань сзади, или на крыле, или где-нибудь в другом месте!

Лицо князя было бледным и строгим. Он оглянулся вокруг и увидел тысячи устремленных на него глаз. Голос его зазвенел:

– Да как же я скажу кому-нибудь: «Братья, встанем крепко на врага!» – а сам встану сзади и лицо свое скрою? Не могу я так сделать, чтобы таиться и скрывать себя, но хочу как словом, так и делом прежде всех начать и прежде всех голову положить, чтобы прочие, видя мое дерзновение, так же сотворили с многим усердием!

Дмитрий Иванович тронул своего коня, и воины вокруг расступились, открывая ему дорогу туда, где стоял передовой полк.

Два огромных войска остановились друг против друга на расстоянии полета стрелы. С вершины холма, сидя на гнедом коне, облокотившись на луку седла, Мамай наблюдал за тем, что происходило на Куликовом поле. Обветренное, коричневое лицо его было непроницаемо, и никто в этот миг не мог бы угадать, что делается в его душе.

А хану вдруг стало страшно. Недобрые предчувствия стиснули сердце. И он с суеверным страхом подумал, что это не к добру. Никогда раньше он не испытывал ничего подобного. Отвага и дерзость руководили всегда его поступками. Сейчас, казалось бы, бояться было нечего – воинов у него было больше, чем у московского князя, да и русские сами устроили себе ловушку, оставив за спиной широкий Дон. Мамай верил, что нет такой силы, которая смогла бы противостоять его стремительной коннице, а конные полки русских сумеют остановиться своими копьями смелые генуэзцы, ведь недаром привел он их из Крыма сюда, где встречаются лес и степь. Хан знал силу русских пеших полков и потому решил противопоставить им достойную силу.

До рези в сощуренных глазах вглядывался Мамай во все происходящее на Куликовом поле. Сейчас, по давней традиции, должен был начаться поединок между самыми сильными и ловкими воинами русского и золотоордынского войска.

Ожидание тяготило. Хан знал воина, который выйдет с его стороны. Много поединков было в жизни батыра Челубея, и ни разу он не изведал горечи поражения. И сегодня во что бы то ни стало он должен был победить. Что лучше победы Челубея вдохновит воинов? Каждый увидит в ней перст судьбы и волю аллаха.

Из рядов золотоордынцев с визгом вырвался вдруг на открытое пространство всадник и, осадив коня, подняв его на дыбы, крикнул:

– Эй, внук Калтали Имана[2], я до сих пор не вижу твоего богатыря, который бы осмелился встпуить в поединок с моим! Чего ты ждешь?! Или тебе стало страшно?!

Мамай узнал во всаднике батыра из кипчакского рода кенегес Кенжанбая, отчаянного воина и задиру.

Мамай не слышал, что ответили русские Кенжанбаю. Батыр резко крутанул своего коня на месте и помчался к золотоордынскому войску.

Словно порыв ветра прошел по русским полкам. Стоящие впереди пешие воины раздвинули ярко-красные щиты, и вперед неторопливо выехал всадник, одетый в монашескую мантию. Был он огромен, широкоплеч, русобород. Простой темный шлем был надет на его большую тяжелую голову, в руке он держал копье с коротким древком.

Кто-то из мурз, бывавших ранее на Москве, негромко сказал:

– Это Пересвет. Он человек главного русского муллы Сергия Радонежского…

Мамаю вдруг показались знакомыми эти имена. Он вспомнил – о них сообщал живущий на Москве преданный ему человек, булгарский купец. Этот Сергий Радонежский из Троице-Сергиева монастыря благословлял князя Дмитрия Ивановича и его войско на битву с золотоордынскими войском, он же и дал князю двух своих иноков-богатырей Пересвета и Ослябю, разрешив им при нужде нарушить монашеский обет и взять в руки оружие.

Хан хищно ощерился. Теперь он видел, как и от его войска отделился огромный всадник на черном коне.