Новый порядок 2 (СИ) - Dьюк Александр Александрович - Страница 3

— Я не боюш шмерти! — заявил мальчишка дрогнувшим голосом. — Шмерть…

Манфред возвел очи горе́.

— Молодой человек, ты хоть понимаешь, как это наивно звучит? Тебе никто не даст умереть. Только ты подумаешь о какой-нибудь глупости вроде нанесения себе телесного ущерба, как вокруг тебя окажется дюжина миленьких молоденьких медичек второго-третьего круга… с целебными клистирами и волшебными пилюлями. О твоем здоровье будут печься даже лучше, чем о членах императорского семейства. А потом… потом тебя ждет суд, самый справедливый и честный в мире. Скорее всего, никаких смягчающих обстоятельств твоей вины судьи не примут во внимание, и тебя казнят по девяносто восьмой статье Кодекса Ложи.

— Жашем ты мне это говориш? — мрачно выдавил из себя мальчишка, шмыгнув носом.

— Наверно, затем, чтобы ты не питал иллюзий и не испытывал угрызений совести из-за своего малодушия, — серьезно ответил Манфред. — А еще чтобы спасти твою шею от веревки. Хотя это, конечно, эвфемизм. Тебя не повесят, а четвертуют.

— Жашем тебе шпашать мою шею?

— Э-э-э… — растерянно протянул Манфред, почесал наморщенный лоб. — Понятия не имею, — честно признался он. — Наверно, питаю жалость к дуракам. Понимаешь ли, дураки окружают меня всю мою жизнь… — чародей осекся, подошел к свободному стулу, уселся, закинув ногу на ногу. — Я тебе сейчас расскажу одну поучительную историю, — сунув трость карлику и обхватив колено ладонями, сказал Манфред с располагающей улыбкой. — Просто так, ни к чему. Выбора у тебя все равно нет, а скоротать время, пока дознаватели едут, как-то надо.

Мальчишка покосился на дверь за широкой фигурой Адисы, как будто в коридоре уже слышалась тяжелая поступь делегации менталистов в голубых мантиях с черной окантовкой.

— Сорок один год назад у меня был друг, — оживленно начал Манфред. — Было ему как тебе, может, чуть постарше, да и внешне вы чем-то похожи, не считая этих художеств. Так вот, мой друг испытывал острую необходимость что-то изменить в этом мире. Пойти против сложившейся системы, от которой уже тогда попахивало гнилью разлагающегося общества. И была у моего друга сестра, которую он очень любил, хоть они и часто ссорились. Он видел в ней надежную союзницу, готовую поддержать его во всех, даже самых дурацких начинаниях. Кроме этого, как выяснилось. Девушка оказалась мудрой не по годам, назвала моего друга дураком, которому нужно поменьше читать дурацких книжек, поменьше слушать дураков и побольше учиться. Или молчать, чтоб за умного сойти. Это сильно обидело его, но укрепило в своей правоте и подтолкнуло к решительному шагу. Захотелось моему приятелю доказать глупой девчонке, как она неправа. И всему миру заодно.

Он поговорил с друзьями, с друзьями друзей, и те вывели его на группу людей, разделяющих его взгляды. Какое-то время все это было не больше чем баловством, игрой, которая будоражила молодую кровь и давала чувство причастности к чему-то тайному, запрещенному, этакой исключительности… как будто есть только ты, твои единомышленники и целый прогнивший, погрязший в несправедливости мир, который вам противостоит. Да что я говорю, ты лучше меня должен понимать, что испытывал мой друг.

А потом внезапно забавы и баловство кончились. Моего приятеля втянуло в водоворот подковерных интриг и заговоров, а вылилось это в неприятный… инцидент на одном из Собраний Ложи, когда двенадцать магистров обвинили в заговоре против императора. Пролилась кровь. Много крови родных и близких моего друга, а самому ему пришлось бежать далеко от дома, через полстраны. Зато он оказался среди великих людей, стоявших у истоков великих идей, за которые стоит бороться до победы или смерти, за которые можно покрасить весь белый свет красным, если потребуется. И мой друг преисполнился решимости бороться до последнего издыхания.

Однако вскоре случилось то, что частенько происходит с великими идеями, когда вдруг выясняется, что от ораторов, проповедующих их, требуется нечто большее, чем просто вдохновляющие пламенные речи. Когда самим ораторам приходится вступить в вооруженную борьбу и личным примером продемонстрировать готовность к самопожертвованию. Тогда-то вдруг оказывается, что идеи не такие и великие, а кроется за ними не благо для всех, а только для небольшой прослойки, которая вовсе и не планировала ломать систему, искоренять несправедливость. Ей хотелось всего-то изменить кое-что, с чем она была не согласна, подвинуть тех, кто ее не устраивал, и занять их места. Когда за это умирают другие — это прекрасно. А когда приходится самому — не так прекрасно. Внезапно ораторы приходят к мысли, что нужно уметь договариваться, находить компромиссы, заключать сделки, идти на сотрудничество, приспосабливаться, наконец. Ведь даже самая гнилая система, при которой ты жив, лучше самой идеальной, до которой ты не доживешь.

Мой друг не успел разочароваться в великих идеях. Не увидел, как дело, за которое он боролся, безнадежно проиграло. Как одни великие люди позорно бежали, наплевав на великие идеи, а другие — с готовностью сдали бывших соратников и сподвижников, лишь бы вымолить себе прощение.

Он умер за великие идеи, как последний дурак, — заключил Манфред, неотрывно глядя мальчишке в глаза. — Потому что рядом не оказалось никого, кто испытывал бы жалость к дуракам.

Повисла напряженная тишина. Было почти слышно, как голове недавнего студента, бросившего университет и пошедшего за идеей, что можно сделать жизнь лучше, если только устранить всех, кто этому мешает, ворочаются тяжелые мысли.

— Хорошо, я вшё шкажу, — нарушил молчание преступник и шмыгнул носом. — Но я жнаю немного.

Манфред потеребил кончик бороды и глянул на недовольного карлика.

— Немного, но гораздо больше нас, — сказал чародей, облокачиваясь о стол. — Внимательно тебя слушаем и запоминаем. Верно, Максим?

Глава 32

- Манфред? — зазвенел металлом безжизненный голос из вокса.

— Фрида? — ответил он. — Вот уж не думал услышать тебя, дорогая сестрица. Ведь ты не должна знать активатор этого вокса…

— Манфред, ты один? — перебила его Фридевига.

Чародей оглядел сидевших на сиденье напротив Адису и Максимилиана.

— Да.

Вокс немного помолчал, монотонно шумя и тихонько поскрипывая.

— Приезжай. Срочно, — отрывисто произнесла Фридевига, и вокс умолк.

— Хм… как интересно, — пробормотал Манфред.

Чародей потер большим пальцем лоб, задумчиво глядя на плоскость восьмигранной коробки. Захлопнул ее и сунул в карман.

— Ну что ж… — хмыкнул он. — Планы меняются. Адиса, будь так любезен.

Мустаим молча занес огромный кулак и оглушительно бухнул в стенку кареты за собой.

Фридевига фон Хаупен привыкла ни в чем себе не отказывать. Это касалось и жилья. Жилья — в первую очередь. Если дом не является самым роскошным и красивым, в чем тогда вообще смысл богатства и власти? Будь у нее возможность, госпожа консилиатор выстроила бы себе дворец напротив Гольденштернского. И такой, чтобы дом императорской семьи казался несчастной халупой. Однако даже владычица всея Ложи не могла позволить себе всего, чего желала, поэтому приходилось довольствоваться личным дворцом, окна которого выходили на Фалькенфесте — древний неприступный замок на Аурумском острове в излучине Риназа, служивший резиденцией королей и императоров больше восьмисот лет.

Лишь девяносто три года назад императоры переехали в купленный у какого-то барона замок в тридцати милях от столицы, подальше от суеты разросшегося шумного и грязного города. Вскоре тот замок стараниями именитых ландрийских архитекторов и стал Гольденштернским дворцом. Это было одно из двух достижений в короткой жизни и еще более коротком правлении кайзера Иоанна, сына великого Ландрийского Льва, завоевавшего Шамсит. Вторым было рождение будущего императора Вильгельма Первого.

Смутное предчувствие и туманная догадка посетили Манфреда, едва он переступил порог «ледяного» дворца. Манфред был не самым желанным гостем у сестры, а сейчас, когда семейное гнездышко Фридевиги стало узилищем любимого сына, сюда не пускали никого.