Голод - Нурдквист Лина - Страница 64

Когда наша кладовая заполнилась до отказа, а в деревне заговорили на другие темы, ты оставил позади свою маму и зажившие синяки и отправился в путь. Сколько к тому времени прошло – года два? Мне кажется, что время неслось вскачь. Тебе было уже почти четырнадцать, ты так повзрослел, но каждый раз, закрывая за тобой дверь, я все равно считала дни и волновалась до тех пор, пока ты не возвращался, хотя ты уже перерос меня. Обнимая тебя, я по-прежнему ощущала тепло детского тела, слышала в твоем голосе смех Армуда. Однако твой смех был только твоим.

Его нет, но ты существуешь.

Как приятно было видеть тебя, когда ты уходил, возвращался и вновь отправлялся в путь, решительно шагая в будущее. Работа находилась то близко, то далеко от дома, ты никогда не отказывался, но, сделав дело, всегда возвращался домой. Ты стал так похож на человека, которого называл отцом. Домой ты приезжал несколько раз за год, а на Рождество обязательно. Лес просыпался, оживал, приветствуя тебя, а ты разговаривал с ним на языке, который понимали только вы двое. В перерывах пауки терпеливо плели свои сети у меня в углах, и, благодаря всему тому, что ты приносил в дом, я впервые смогла поправиться и перестала мерзнуть.

Иногда я вспоминаю заснеженный день, случившийся несколько лет спустя – и думаю о том, что все могло выйти совсем по-другому. День клонился к вечеру, ты ехал домой, но я еще об этом не подозревала. Домой. Мне нравилось представлять себе это именно так: что ты думал о доме, стуча подошвами по гравию и глине, когда мимо проплывали знакомые деревья и отходящие от дороги тропинки.

Домой.

Сколько раз я сидела так и видела, как ты появлялся на дороге. Иногда ледяной дождь хлестал тебя по лицу, в другие разы солнце светило тебе в спину и волосы вокруг головы светились, как нимб. Ты знал, что я сижу у окна – вероятно, даже видел мои очертания, потому что всегда махал мне рукой. Я всегда зажигала свечу, чтобы ты видел, как я машу тебе в ответ. Эти свечи я бережно хранила – фитиль в них был сделан из волокон спиленой ивы. От огня по потолку вились тени, и тут ты входил в дом. Через темные леса зимой, через горы Хельсингланда весной, под задумчиво падающими каплями осени ты всегда добирался домой. Я видела, как ты становишься все мощнее – и наконец превращаещься во взрослого мужчину. Всегда с улыбкой, освещало ли тебя солнце или же дождь ритмично бил в лицо. Возможно, ты просто знал: после всего, что произошло, хуже уже быть не может.

– Добро пожаловать домой.

– Рад видеть тебя, мама.

Ты стал гораздо выше меня, мне приходилось встать на цыпочки, чтобы обнять тебя. Горячий напиток и мягкий хлеб между нами на столе. Меняющиеся узоры на потолке от дрожащего пламени свечей, когда мы сидели и говорили допоздна. В твоих зрачках по-прежнему притаилась тоска, но поверх нее легло спокойствие. Однако в шепоте деревьев слышалась горечь и печаль, не желавшая исчезать. В моей памяти стояли ваши радостные возгласы и топот ваших ног по траве, когда вас было трое. Вас должно было быть трое.

Теперь я в очередной раз сидела у окна, глядя, как снаружи кружит метель. Плотный снегопад – казалось, снежинки держатся за руки по пути к земле. Березы крепко спали за окном, то и дело налетал ветер, ерошил их кроны. Прекрасная непогода, от которой болят человеческие глаза. Сквозь ветер к дому приближались двое – мужчина, то есть ты, и женщина в шляпке. Всего лишь силуэт в лучах вечернего солнца, но уже по походке я увидела, как ты рад. На тебе не было пальто – его ты накинул ей на плечи. Под твоим – ее собственное, а под шляпкой – волосы, аккуратно уложенные ровными волнами.

– Добро пожаловать!

Обнять тебя – словно окунуться в облако тепла, запах смолы и листьев. Как много лет назад – твоего отца. Пальцы у тебя посинели, но твоя спутница не замерзла.

– Ирма, – произнесла она, протягивая мне руку в перчатке.

Глаза у нее были синие, как на раскрашенной фотокарточке. Она достала из твоего кармана несколько склеившихся карамелек и выбросила в ведро поверх картофельных очистков. Потом, когда она не видела, я потихоньку достала их и сложила в жестяную коробочку. Если я найду Малышку, они достанутся ей.

Теперь у тебя была Ирма, с ясными светящимися глазами и золотистыми, как масло, волосами – прекрасная, как Эльвира Малиган. И я сказала тебе:

– Как хорошо, что вы теперь вдвоем.

Ты провел рукой по моей спине.

Ирма была ни в чем не виновата, но ее волосы напоминали мне волосы пастора: идеально ровный пробор, неподвижные локоны на лбу.

– Мне больше нравится жить в городе, – сказала она, и ты полгода копил денег на съемную квартиру и совместную кровать.

Несколько мгновений, проведенных вами в нашем доме, мне особенно запомнились: Ирма стоит на коленях с двумя узкими поленьями в руке, которые она протягивает к огню, чтобы он загорелся, но не может дотянуться. Она слишком далеко от огня, не видит, что делает, но не хочет просить помощь, чтобы развести огонь – похоже, ей неуютно от этой печи, от стояния на коленях и нашего домика. Возможно, ей неуютно с будущей свекровью, высохшей, с потрескавшимися пальцами и грязными ногтями, которую земля несколько раз чуть не поглотила целиком. Еще я помню все те случаи, когда ты предлагал ей прогуляться до охотничьей вышки. Первый раз это было весной, серый цвет сменился светло-серым, а на яболнях за окном проступала нежная зелень. Может быть, ты хотел ей о чем-то рассказать – или же просто посидеть на медвежьей шкуре, глядя, как блестит вдалеке вода в озере.

– Я сам ее построил, когда был еще ребенком. Хочешь, покажу ее тебе?

– Конечно, можем прогуляться. А далеко идти?

Ирма готова была пойти с тобой, но в другой день, когда не такое яркое солнце, не такой сильный ветер, не так много дел, это слишком далеко, в лесу так много зверья, в лесу мокро, в лесу темно, в лесу снег. У нее всегда находились причины, чтобы не вставать с места. То ли два раза, то ли три ты предлагал ей, а потом больше не спрашивал. Падал снег, Ирма держалась поближе к печке, а твои глаза то и дело устремлялись за окно туда, где стояла вышка. Ты обнимал ее за плечи, наверняка ощущая аромат ее волос. Твой взгляд был задумчив, я опускала голову, чтобы не видеть тебя таким – но она ничего не могла с этим поделать: просто она была не такая, как мы. Не срослась с лесом.

Она подарила мне супницу с маленькими розовыми цветочками, но мне не хотелось ею пользоваться. Мне не нравилась Ирма. Правда казалась мне удушливой – я не могла бы полюбить эту девушку, но тебе необязательно об этом знать.

Ибо ты любил ее – я уверена. Только это и имело смысл, но она так и не пошла с тобой к вышке, хотя и она испытывала к тебе своего рода любовь – мне так кажется. Негромкую мягкую любовь. Однажды осенним днем она бросила тебя ради сына пивовара из Худиксвалля. Как раз в то время, когда мох начал хрустеть под ногами. Звери в лесу отложили под шкурой слой жира. Осенние листья смеялись, подпрыгивая на ветках, прежде чем упасть на землю красно-желтым морем красок. Для тебя они с таким же успехом могли бы быть серыми. Твои глаза снова были устремлены вдаль – взгляд, которого я предпочла бы избежать. Ты закрылся, и я стала опасаться, что ты повернешь назад, к прошлому. Расплавленный свинец у меня в животе. Жизнь надо прожить, идя вперед, другого пути нет.

– Пойду, куда глаза глядят. Не волнуйся, мама.

Ты отправился в годичное путешествие без всякой цели, выглядел таким жалким с рюкзаком за плечами, несколькими талонами на еду и разбитыми мечтами. Проходя милю за милей, ты стряхивал с себя свое разочарование. Дорога за дорогой. Час за часом. Скорбный путь по земле. Мировая война, бушевавшая вокруг, тебя не касалась. Твои волосы слиплись от коры и смолы. Один сапог износился. А потом и другой. Я нашла тебе новые, красные, но и они скоро не выдержали. Ближе к зиме тебе пришось довольствоваться теми, в которых дыры поменьше и влага проникает хуже. Сапоги, несоразмерные душе. Иногда ты заходил ко мне, сушил ноги и носки у огня. Я накладывала тебе еды, садилась рядом и смотрела на тебя через стол.