Голод - Нурдквист Лина - Страница 11

– На него не стоит обращать внимания, – сказала она.

Но как я могла не обращать внимания? Помню, как однажды он подсыпал нам в муку столько мела, что ты, Руар, мог рисовать ею на стенах. Мы с Армудом принесли все это домой, испекли хлеб, прожевали и съели. Жаловаться не приходилось. Вот это он нам выделил, и нам оставалось лишь надеяться, что мы сможем продолжать есть этот хлеб с пылью. Торговец властвовал беспредельно. Ты либо получал, либо не получал. В любой момент удача могла отвернуться от нас.

Так и случилось.

Без предостережений, без ручательств. Мне казалось, что мы уже достигли предела, заглянув в лицо нужде, но все еще только начиналось. В тот день, когда все рухнуло, я осталась снаружи, беседуя с тощей рослой женщиной из деревни, пока Армуд зашел в лавку – женщину звали Юханна. Поначалу, когда она подошла ко мне, я испугалась, что она начнет расспрашивать, но она говорила сама, рассказывала и давала советы, не ожидая ответа. Козы жевали траву, пялясь на нас. Нам с Армудом надо было собрать грибов, сказала Юханна, когда я рассказала, что меня тревожит зима, но к этому моменту под снегом и мокрыми листьями не осталось ничего съедобного.

– Грибы всегда можно высушить, чтобы зимой варить из них суп, но в этом году уже поздно.

Каждое слово, срывавшееся с ее губ, она сопровождала кивком головы, а я стояла и пыталась улыбаться, как всегда, когда испытывала тревогу. Люди с их разговорами и вопросами всегда вызывали у меня это чувство – я боялась, что меня выведут на чистую воду и отправят обратно. К седому пастору с большим воротником. К клетке, которая отвезет меня в Тронку. Мне трудно было отвести взгляд от двери лавки, откуда вот-вот должен был появиться Армуд.

– Найдете грибное место – охраняйте его. Пестрый гриб-зонтик со своей тайной делянки полезен и съедобен, но если на нем маленькие белые точки, можно отравиться. Лисички тоже можно собирать, они бывают желтые или желто-коричневые, их легко засушить – важно только не перепутать их с паутинником и ложными лисичками. А лесные шампиньоны и рядовку голубиную можно есть, если у них под шляпкой ровные белые пластины, но не с чулком, запомни это! Если съешь гриб с чулком, то умрешь. Чтобы высушить грибы, лучше всего…

Голос Юханны зазвучал словно издалека. Через ее плечо я увидела Армуда, выходящего из лавки с корзиной, болтающейся на руке. Заскрипели петли, губы Юханны продолжали двигаться, но я уже все поняла, едва взглянув на Армуда. В глазах у твоего отца застыло выражение паники. Человек, которого я так хорошо знала, стал непохож сам на себя. Он подошел ко мне с совершенно потерянным выражением лица – на нем читался страх. Я кивнула на прощание женщине в самый разгар ее объяснения и пошла за ним в сторону дома, не говоря ни слова. Он смотрел прямо перед собой, твердо и ритмично шагая вперед. Ни слова, но я и так догадалась, как все произошло. Как он стоял, теребя в руках картуз, дожидаясь, пока лавка опустеет. Подошел к прилавку, откашлялся, прежде чем спросить – глядя прямо в лицо, но склонив голову. На этот раз торговец сказал «нет». Вероятно, это было негромкое «нет», но оно отдалось эхом, словно выкрик. Или же он просто выпалил это своим лошадиным голосом.

– Больше кредита не будет. Ты уже столько взял, что дальше тебе и не расплатиться.

Вот и все. Своя рубашка ближе к телу. Торговец наверняка едва взглянул на него, только пресек одним жестом все вопросы, указал на дверь и отвернулся к полкам, заваленным товарами. От Армуда отмахнулись, как коровий хвост отгоняет мух.

Никакой муки в бумажном пакете. Никакой крупы. Никакого кусочка жира в железную коробочку. Торговец поправил воротник и ушел в кладовую за лавкой, прежде чем Армуд успел хоть что-нибудь сказать. Когда дверь кладовой закрылась за всемогущий человеком, в лавке стало совсем тихо – только тиканье часов на стене да тяжелое дыхание голодного мужчины, охваченного тревогой.

Я буквально вижу перед собой, как Армуд склонил голову, стоя в лавке, посмотрел на дно пустой корзины. Потом вышел ко мне с покрасневшими глазами. Мы молча пустились в обратный путь. Идя по одинокой проселочной дороге, мы молчали, и только у камня на полпути, прежде чем выйти на лесную тропинку, Армуд нашел слова утешения.

– Не волнуйся, Унни! – сказал он и провел ладонью по моей щеке. – Есть много причин для тревоги, но тревожиться нет смысла. Назад мы вернуться не можем, так что пойдем вперед. Будем думать по-новому. Фантазию нельзя укротить.

Фантазию. Всю картошку нового урожая мы уже давно доели. Скоро и картофельная шелуха закончится. Тогда нам придется начать есть картошку, оставленную для посадки, другого выхода нет. Мука с толченым мелом убывала, и мешок все больше проседал на дощатом полу, пока мы дожидались прихода лета. Мы жарили без жира, кормили детей размоченным в воде хлебом, сказками и надеждой, листьями, сваренными в растопленном снегу. Горечь в горшке на печи, горечь в воздухе. В предутренних сумерках Армуд сидел в засаде с ножом в руках и прислушивался, но у зверей чутье оказалось лучше, чем у него. Они знали, что он караулит их, ощущали его голод по запаху. Ни один из них не подошел достаточно близко, чтобы его можно было достать ножом и превратить в еду для наших детей.

– Мама, что бывает, когда люди не едят?

Ответа ты не получил.

Вскоре голод навалился на всех нас. Первый снег мягко положил свою руку нам на плечи, порадовав снежинками, но зима не бывает мягкой и доброй. Зима – это промерзшая земля, голые ягодные кусты и мертвые поля. Доченьке не хватало моего молока. У сыночка глаза стали большие-большие. Под глазами у меня появились мешки размером со сливу, как бывает, когда ночь слишком коротка, ветер слишком резок, а животов так много и все они пусты. Я рвала сердце Армуда своими словами. Так бывает с любовью – она не набирает силы в голове или в сердце, если ничего не растет в животе. Когда в тебя вцепляется голод, любовь обращается в лохмотья. Тощие муравьи жалят особенно больно.

Холодная, белая вечность за окном. Армуду все труднее давались слова, руки бессильно опускались на колени. Я подмешивала в муку солому и кору, чтобы нам всем хватило хлеба, но кладовка уже почти опустела. Слишком много коры подмешала я в то, что называла хлебом, подала тебе твердые сухие комочки, и ты разжевал их и съел, но твой желудок не справился с такой едой. В ту ночь ты так отчаянно плакал, Руар! Соленые разводы на твоих щеках спускались до самой шеи.

– Без еды у меня болит живот! – кричал ты. – А с едой он болит еще больше. Что мне делать, мамочка?!

И вот настал день, когда в доме остались последняя луковка и два кочана капусты. Ни одного жалкого кусочка хлеба, запрятанного в деревянном ларе. Суп с каждым днем становился все прозрачнее – сквозь него я видела дно. Очистив последнюю луковку, я осторожно разрезала половину капустного кочана на тонкие-тонкие полоски и следила за ними, когда они опускались на дно горшка на печи. Несколько дней спустя, понимая, что я своими руками отнимаю у нас будущее, я помыла несколько мягких и сморщенных картофелин, оставленных для посадки, и порезала кубиками прямо в кожуре, чтобы не потерять ни единой крошечной частички. Пока картошка варилась, я стояла и смотрела на воду, осознавая, какой ценой куплен этот обед; по весне нам дорого обойдется картофель для посадки.

Если мы доживем до весны.

Страх – обнаженный, как вываренные кости. Я видела его в глазах Армуда, а он в моих. Тяжесть, давящая на плечи. Недавно пробудившаяся в нем тревога. Но он всегда успевал вытереть щеки рукавом, пока никто не увидел. Взгляд у него был твердым, губы легко складывались в улыбку.

– Держись, Унни! Нет смысла переживать попусту.

Мы сновали между стволами, выполняя каждодневные дела. Путь к лучшим временам.

С приближением Рождества голод стал усиливаться. Скромный рождественский ужин в выходной Армуда, потом мы прокрались в деревню, рассчитывая подпитаться праздничной атмосферой, но здесь дети не наряжались и не пели рождественские песни, как у нас дома. Пока вы, дети, сосали сосульки, отломанные от края крыши, я достала из мешка последние остатки муки. После этого мой горшок стал пуст, как барабан. Блестящие, таящие бриллиантами капли воды на ваших губах: это все, что у вас осталось, когда вы доели остатки хлеба. Каждый день, вернувшись из леса, Армуд проходил многие мили, ища работу за еду, но чаще всего возвращался с пустыми руками. По утрам, уходя из дома, он плотно сжимал губы. Блеск в глазах пропал, лицо посерело, он улыбался понарошку. Произносил: