Откровения ездового пса - Ершов Василий Васильевич - Страница 43

И тогда, и нынче авиационную технику использовали и используют сильные мира сего - для развлечений, охоты, рыбалки, показа высоким гостям местных достопримечательностей. И экипаж просто вынужден нарушать все что можно. Иначе вылетишь с работы. Приходится изворачиваться между молотом и наковальней.

А вы… вы на досуге ведете высоколобые разговоры: о совести, ответственности, беспечности, разгильдяйстве, непрофессионализме летчиков. Его, тебя, меня, Солодуна… О человеческом факторе.

Да, иногда мы чувствуем ответственность лишь в тот момент, когда она неотвратимо наступает. И, правда, хоть стреляйся.

Но и вечно жить под бременем огромной ответственности - штука тяжелая. Вот иные и мечутся: устав от вечного гнета, срываются, машут иной раз на все рукой и пускаются во все тяжкие. То на Ми-8 в снежном вихре безоглядный и бесконтрольный взлет - и набок; то напролом через горы в облаках на Ан-2 -и врезаются в склон; то в снежной белизне на малой высоте ищут землю - и полон рот…

Но где же желанное равновесие между беспечностью и гнетом ежечасной тяжелой ответственности? Надо же и спать спокойно. Или никогда уже не будет покоя? И уже до могилы будет сниться, как загнал самолет в такую ситуацию, что возврата нет… нелепо, глупо, необъяснимо - и просыпаешься в холодном поту…

По крайней мере, теперь, через пять лет после окончания моей летной деятельности, мне такие сны только и снятся. И только ли мне.

За время своих полетов, за долгие 35 лет, я понял одно. Становление капитана идет всю его летную жизнь: нет ничего постоянного, все балансирует и норовит скатиться вниз, лишь чуть отпустишь вожжи. И, уже летая лет пять капитаном Ту-154, я все так же, как и при вводе в строй, ощущал тот легкий холодок в животе, который ощущает перед ответственным делом любой русский мужик - и осеняет себя крестным знамением: "Господи! Укрепи мою руку! Укрепи мое сердце! Не дай дрогнуть руке и погубить жизнь полутора сотен людей! Не дай погибнуть в расцвете сил - нелепо, глупо, бесталанно! Чтоб потом моим детям не пришлось отводить взгляд при упоминании имени отца…"

Мучительно размышляя над всем этим, я осознаю: есть, есть - и страх за дело, и за судьбу пассажиров, которые-то уж уверены, что у меня никакого страха вообще нет, и за твердость руки… Видимо, так устроен человек. Не будет трепета душевного - бойся за исход дела. Переживаешь, ежишься, чувствуешь холодок - соберись, отдай все силы делу. И - получится. И приползешь домой, и упадешь у того телевизора, и будут реветь ноги, и не будешь знать, куда бы их пристроить…

Проклятая и любимая наша работа требует вечной тревоги. И только ли наша? Но на другом полюсе - абсолютная беспечность, граничащая с инфантильностью - сплошь и рядом.

И это все - люди, и все мы связаны Делом… но зачастую кто-то спит и на работе, и везде, а кто-то за него недосыпает.

Тебе за это деньги платят. Скажи спасибо, что держишься за свой ободранный штурвал, что каждые день и ночь смотришь воспаленными, закрывающимися глазами на одни и те же застывшие стрелки. Это - твоя романтика… да еще, может, особая осанка любимой женщины, идущей с тобой под руку, когда ты в фуражке с "дубами"; да восхищенный взгляд твоего ребенка… если только сумел между полетами воспитать в нем уважение к твоей профессии.

В Сочи стоял я у трапа и наблюдал, как совсем рядом садятся на исшорканную бетонку самолеты. Люблю я это дело, как и любой летчик, люблю еще с училища, где частенько дежурил финишером у посадочного "Т" (инструктор говаривал: "сто посадок - одна твоя"), стоял с ракетницей в руке, рассматривая, наблюдая и оценивая все нюансы посадки в непосредственной близости, так, что даже выражение глаз курсанта в кабине иной раз было видно.

Садился Ту-154. Любимая мною, как женщина, красавица-машина висела над торцом, и я поймал себя на мысли, что страстно хочу, чтобы посадка человеку удалась. Ну, ну, ну! Даже лоб взмок, и я, сняв фуражку, неотрывно сверлил взглядом кабину: давай, парень, СДЕЛАЙ ЭТО КРАСИВО!

Грациозно, как пушинка, красавец-лайнер завис над бетоном. Не зашелохнуло: одно за другим раскручивались двенадцать колес шасси; сизый дым взвился не взрывом, а длинным шлейфом; передняя нога едва прикоснулась к бетону, и из-под ее колес тоже пыхнул легкий дымок; выскочили и раскрылись створки реверсов, и через три секунды донесся рев двигателей, тормозящих серебристую птицу.

Несколькими минутами спустя горячая машина зарулила на соседнюю с нами стоянку. Я любовался уверенным движением лайнера: торможение перед разворотом, и сам разворот, и вписывание в осевую линию, и замедление перед остановкой - все было единым, величественным, мастерским, интеллигентным процессом завершения полета. Колеса передней ноги мягко замерли на перекрестии, как раз там, где им теоретически определено быть. Если бы это был театр, он бы взорвался аплодисментами.

Еще не упали обороты двигателей, а трап уже подкатил под крыло. Я тихонько зашел спереди и прицелился: антенны под брюхом самолета точно проецировались на осевую линию. Лучше зарулить нельзя. Зарулить так же -удается далеко, ой, далеко не всем; мне - изредка, как праздник.

Спустился по трапу Капитан: уже в возрасте, солидный, красивый, в фуражке с "дубами", обошел машину, пощупал колеса… Я, такой же капитан, в такой же фуражке, стоял и мучился желанием просто подойти и пожать Мастеру руку… не осмелился: вдруг не так поймет. Но Боже ж мой, какое наслаждение видеть истинное, сотворенное на твоих глазах Мастерство Пилота! И никто другой, кроме такого же пилота, не ощутит всей красоты, всей одухотворенности и восторга от простой посадки самолета.

Что может на Земле Человек!

Читаю в журнале статьи, посвященные той давней куйбышевской катастрофе, ищу и не нахожу ответа на свои вопросы. Почему он так сделал? Ну, освещают. Ну, нарушил. Ну, наказали. Ну, обстановка в том отряде не очень… Но где главное: причина того, что именно он, именно в этих условиях, именно таким вот образом - нарушил?

Он мой бывший коллега, пилот транспортной авиации, капитан. Если подходить прямолинейно, то и говорить не о чем: нарушил - получи свое. Так и говорят на разборах.

Но тогда мне нет смысла, допустим, нарушить минимум погоды и сесть, к примеру, спасая жизнь истекающему кровью пассажиру. Я сяду при минимуме погоды, на 10% худшем, чем мой личный минимум, чтобы спасти человека, а меня осудят и уволят за то, что я подвергал риску, на те же 10%, жизни остальных 163-х пассажиров.

Да и где тут грань? Это уж слишком высокие мотивы. Для себя я вывод на этот счет давно сделал. Если бы мне, не дай Бог, так вот пришлось - то что такое мое пилотское свидетельство против спасенной человеческой жизни. Это был бы мой звездный час: ради одного этого спасения Человека стоило бы жить, учиться и стать летчиком. В пресловутой дилемме - что следует в первую очередь спасать из горящего дома: бесценный шедевр живописи или котенка, -я давно выбрал котенка. Ибо крик погибающего, страдающего существа никогда не даст мне потом насладиться красотой того шедевра… и, по идее, делаться от того наслаждения чище и благороднее. Я все-таки бросился бы спасать мягкий комочек жизни. Жизнь - бесценна.

Заход на посадку - это такое великое дело, такой сгусток, что забирает всего тебя. Ради ЭТОГО я учен, порот и воспитан. В ЭТОМ смысл всей моей жизни, по крайней мере, пока летаю. Какие шторки до земли? Какой азарт? Какое, к черту, еще самолюбие? Какие соревнования со вторым пилотом?

Есть люди - я пытаюсь их понять - которые целью жизни ставят преодоление себя: еще, еще, хоть на сантиметр выше, хоть на долю секунды быстрее, хоть на грамм тяжелее… Ну, это спорт, хобби. Испытать себя на прочность. Но прочность эта - про запас: а вдруг пригодится.