Двадцатые (СИ) - Нестеров Вадим - Страница 54

«Я отправился в научный отдел Наркомпроса к Д. Н. Артемьеву, чтобы переговорить об этом и, кстати, о других делах. Научный отдел сидел в бывшем округе — старом учреждении со старинной мебелью. У Димитрия Николаевича в кабинете были великолепные старинные кресла, с бархатной фиолетовой обивкой, для него самого и его посетителей. И вот я восседаю напротив в таком кресле и излагаю ему свои дела. Он внимательно слушает.

Я опускаю глаза на документы, поднимаю их: что за притча? Димитрий Николаевич сидит против меня в католической сутане и с тонзурой на голове. Еще несколько секунд: снова он — в его обычном виде. Через несколько минут я снова роюсь в документах, снова поднимаю глаза, снова вижу Димитрия Николаевича в сутане и с тонзурой. Что за глупость? Откуда это? Он — видный коммунист, видный ученый, ректор Горной академии, член коллегии Н[аучно] — Т[ехнического] О[тдела] ВСНХ, заведующий научным отделом Наркомпроса, чисто русский; уж больше было оснований видеть его в православной поповской рясе.

Тут я принужден несколько изменить хронологический порядок и сделать два прыжка вперед. Через два года, в 1922 году, Димитрий Николаевич испрашивает научную командировку, уезжает в Чехословакию и не возвращается. В 1923 году осенью мы с тобой находимся в Париже и навещаем Владимира Ивановича Вернадского и его жену. Я уговариваю Вернадского вернуться в Россию; мы очень долго спорим, иногда оставляем этот вопрос и говорим о других вещах. Я задаю ему вопрос, не знает ли он, что сталось с его учеником Артемьевым. «Как же, знаю, — отвечает он мне. — Артемьев принял католичество и стал католическим священником; сейчас он находится в Риме при библиотеке Ватикана».

Действительно бывший православный и бывший коммунист Дмитрий Артемьев принял католичество и в течение пяти лет изучал богословие в Инсбруке и Вене. В 1929 году Артемьев был рукоположен в священники униатской церкви. В 1929—1934 г. служил в Вене, летом 1934 года он был назначен ректором русско-католической миссии в Брюсселе.

Почему он обратился к религии? Это, конечно, только мои предположения, но, на мой взгляд, дело вот в чем. Артемьев, как вы уже наверняка поняли, был очень рациональным человеком, практичным до цинизма. По опыту общения с подобными людьми я заметил, что они, как странно, очень страдают от своей рациональности, правильности и логичности. А знаете, почему?

Потому что видят, чего лишены.

Артемьев, как мне кажется, всю жизнь страдал от отсутствия этого священного огня внутри. Он был слишком расчетливым, ему не было знакомо то безумие, что заставляет людей совершать неразумные поступки. Ему всегда не хватало веры – той веры, что он каждодневно видел у других. Истовой веры Федоровского в Революцию, неподдельного патриотизма Аршинова или искренней веры Ферсмана в человеческий разум и торжество науки.

Его принятие сана – это, на мой взгляд, попытка как-то заглушить, чем-то восполнить сосущую пустоту внутри. Оказалась ли эта попытка удачной или обернулась очередным фиаско – мы можем только гадать, но имеющие сведения не настраивают на оптимистичный лад. Те единичные свидетельства о жизни Артемьева после принятия сана, которыми располагают историки, говорят скорее о том, что Артемьев остался Артемьевым.

Но об этом мы поговорим в свое время. Как вы уже наверняка догадались, «отцы-основатели» Дмитрий Артемьев и Николай Федоровский в этой книге являются такими же сквозными героями, как и пятеро студентов, представленных мною в первой части – Александр Фадеев, Алексей Блохин, Василий Емельянов, Иван Тевосян и Аврамий Завенягин.

К ним-то мы и возвращаемся в Москву 1922 года, в брошенную ректором Академию.

Студенты

Прежде чем перейти к рассказу о событиях, случившихся в Академии после бегства ректора Артемьева, я хочу сказать несколько слов.

В первой части книги я рассказывал большей частью о студентах. Во второй – о преподавателях.

В третьей, которая начнется после этой главы, речь пойдет о тех, и о других – потому что Академия начнет, наконец, работать как нормальный вуз, а нормальный вуз – это неразъемный сплав студентов с преподавателями.

Но я себя поймал вот на чем – увлекшись биографиями конкретных людей, я почти ничего не говорил о студентах Московской горной академии в целом.

Исправляюсь и сразу предупреждаю, что для разговора на эту тему у меня есть другая фотография.

У историков Московской горной академии имеется одно бесценное сокровище – групповой снимок студентов МГА, сделанный зимой 1921-22 годов. Огромная фотография, запечатлевшая множество людей: сколько я понимаю, сфотографировали всех студентов, кто тем зимним утром находился в академии. Я вам ее уже показывал в самом начале – вот она.

На Земле уже не осталось никого, кто мог бы опознать людей на этой фотографии – пусть не всех, но хотя бы большую часть. Поэтому запечатленные на ней молодые люди навсегда останутся безымянными.

Точно так же, как навсегда бесфамильным останется студенчество Московской горной академии. Фамилии и судьбы преподавателей я за два года работы над этой книгой худо-бедно восстановил – кого смог, конечно. Примерно половину, если честно, остальных время успело стереть.

А за студентов я даже не брался, прекрасно понимая объемы этой работы и непомерность подобной задачи. Как бы я не любил выводить людей из темноты, я не готов потратить на это лет 10-15 своей жизни – даже допуская, что они у меня есть.

Поэтому все, что я разрешаю себе – иногда, когда книга не пишется, я увеличиваю фотографию и рассматриваю лица этих двадцатилетних ровесников века. Таких непохожих и одновременно – пугающе похожих на своих сегодняшних сверстников, гомонящих сейчас за стенкой моего кабинета в аудиториях и коридорах, ограниченных теми же самыми стенами.

Девушек переодеть и накрасить, с парней снять фуражки и шинели, надеть толстовки и синтепоновые куртки – хоть сейчас в аудиторию.

Я всматриваюсь в лица, в каждое отдельно, и гадаю – кто ты? Вот ты, ушастый в кепке справа – какая судьба тебе выпала? А ты, красавица в шарфе? Как обошелся с тобой двадцатый век?

Среди этих лиц – герои моей книги. Где-то в этой толпе – бывший кухаркин сын Ильичев и бывший красный командир Языков, будущий председатель Профстудкома Сергей Федоров и будущий комендант общежития Боря Некрасов, который еще даже не женился.

Может быть – они где-то здесь.

Или здесь. Я не настолько хорошо знаю их лица, чтобы угадать.

Под ежащейся девушкой сидит, похоже, Костя Чепиков, о котором речь впереди, но это опять-таки, только предположение.

Нет, кого-то я, разумеется, опознал. Трудно, например, не опознать Тевосяна после того, как изучил несколько десятков его фотографий. Вот он, в центре, в папахе.

А вот Алексей Блохин, как всегда – в очках.

Лисья шуба по соседству навевает подозрения всем, знакомым с историей коммуны, объединившей две комнаты в общежитии, но облаченный в шубу студент ни на кого из жильцов этих комнат не похож.

В общем, опознанных единицы. Практически все молодые люди с фотографии так и останутся для меня неизвестными. По самой простой причине – даже тех, кого я знаю, я знаю только по фамилиям.

И почти никогда – в лицо.

Даже те, кто прожил не самую рядовую жизнь, не всегда могут похвастаться фотографиями в Сети. Где-то здесь, например, студент металлургического факультета Леня Миллер, сменивший в 1926 году Бориса Некрасова на должности коменданта студенческого общежития в Старомонетном переулке.