Честное пионерское! 2 (СИ) - Федин Андрей - Страница 1

Честное пионерское! Часть 2

Глава 1

«Буквы разные писать тонким пёрышком в тетрадь учат в школе, учат в школе, учат в школе…» — звучал из динамиков тонкий детский голос. Сегодня утром я уже слышал эту песню, но только в исполнении Эдуарда Хиля. Слышал и «Дважды два — четыре» (её тоже пел Хиль) и «Наша школьная страна». Слушал и запись голоса Серёжи Парамонова: «Сегодня я в школу иду не один, а с младшей сестрёнкой моей…». «Наташку-первоклашку» я услышал и перед школьной линейкой — она прозвучала сразу же после «Чему учат в школе». Как и герой песни «Наташка-первоклашка», я тоже следовал к школе не один.

По правую руку от меня вышагивал Вовчик — с новеньким ранцем на спине и с букетом гладиолусов в левой руке. Рыжий всё же сменил свою любимую «адидасовскую» тенниску на школьную форму. Изредка вздыхал, поглядывая на мой пионерский галстук (пионерский узел у меня сегодня получился идеального качества). Шаркал туфлями по асфальту, пересказывал нам «Одиссею капитана Блада», словно это не я ему её читал (эту книгу рыжий вспоминал чаще других). И здоровался за руку едва ли не со всеми встречными мальчишками, будто был самой известной личностью в городе.

Слева от меня шла Зоя Каховская — серьёзная, сосредоточенная (в другой раз я бы решил, что она направлялась в школу сдавать зачёт или экзамен). Зоя цокала каблуками, то и дело поправляла школьное платье (его подол почти на ладонь возвышался над коленками) и накрахмаленный белый фартук. Непривычно было её видеть в пионерском галстуке и с двумя большими бантами на голове. Каховская перед школьной линейкой тоже не осталась незамеченной: она нередко улыбалась незнакомым мне детям, кивала тем в знак приветствия — с некоторыми обменивалась короткими фразами.

А вот я с незнакомыми детьми не здоровался (сегодня мне все встречные казались незнакомыми). Да и ко мне не лезли с приветствиями (и не протягивали руки). Меня вообще замечали не многие (будто я шёл в шапке-невидимке). В основном на меня бросали взгляды пионеры (примерно моего нынешнего возраста). Они поглядывали на меня с любопытством, настороженно. Остальные либо смотрели «сквозь» меня, либо вовсе не поворачивали лица в мою сторону. Сегодня, первого сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года, моей личностью мало кто интересовался (я не был школьной знаменитостью — это точно).

На площади около семнадцатой школы Великозаводска гудели бесчисленные детские голоса, пестрели букеты цветов в руках школьников, алели пионерские галстуки, а белые банты сливались в единое белое пятно (издали мне показалось, что я подходил к одуванчиковому полю). Около школы Вовчик с нами попрощался, махнул букетом, поправил лямки ранца — направился к компании хмурых молчаливых третьеклашек (при виде рыжего те заулыбались, бросились пожимать Вовчику руку). Мы с Зоей подошли к детям из своего класса (отличавшимся от младших школьников наличием пионерских галстуков).

Четвёртый «А» класс столпился между двумя другими классами своей параллели и пятиклассниками (в этом году переставшими быть самыми юными учениками в старшем корпусе, а потому поглядывавшими на пионеров из четвёртых классов свысока, слегка покровительственно и пренебрежительно). На мой взгляд, ученики четвёртых классов мало чем отличались от прочих школьников (дети — они и есть дети). Однако они в свою очередь тоже горделиво задирали подбородки и фыркали, посматривая на октябрят. Некоторые детские лица я узнал (видел на фотографиях), промелькнули в памяти и имена «опознанных» одноклассников

— Привет, Каховская! — встретил нас нестройный хор из голосов мальчишек и девчонок.

«Привет, Припадочный, не сказал никто», — отметил я.

Мишины одноклассники на меня лишь косились, удивлённые тем, что я пришёл «будто бы» вместе с Зоей (а некоторые — тем, что вообще пришёл). Я был уверен, что дети сейчас убеждали себя: наше с Каховской совместное шествие им просто померещилось. Слегка посочувствовал Зое: ведь я ей своим присутствием подпортил имидж. Девочки шагнули Зое навстречу; расспрашивали ту, «как она провела лето». Я отделился от девичьей компании, но не поспешил и к пожимавшим друг другу руки десятилетним мальчишкам. Подошёл к белой линии, вдоль которой строились школьники. Взглянул на первоклассников.

Самые младшие ученики школы стояли на «привилегированных» местах — рядом с деревянной трибуной, с которой будет вещать директор школы (впервые поздравит детей с Днём знаний), и по соседству с будущими выпускниками. Детишки пугливо озирались по сторонам, некоторые держались за руки (помнили команду учителей «разбиться на пары»). Я быстро отыскал взглядом Павлика Солнцева. Нашёл его в толпе не только по большому букету георгин. До сих пор не забыл, что «тогда», первого сентября, я стоял рядом с молодой учительницей, державшей в руке табличку с номером класса (тогда это был первый «Б»).

Я усмехнулся: заметил, что все три больших цветка в руке Павлика ещё целы. Вспомнил, что к окончанию линейки один цаеток надломится в стебле, а стебли цветов подрастеряют листья (опавших листьев на площади после линейки останется много). Отметил, что Пашин букет сильно выделялся среди бесчисленных гладиолусов (я заметил это ещё «тогда» — когда георгины были «моими»). А вот чего я не знал — так это того, что у меня (у Павлика Солнцева) перед линейкой в первом классе был очень растерянный вид (Паша сейчас походил на выпавшего из гнезда взъерошенного птенца, пытавшегося понять, где он очутился).

«Павлик на месте, — мысленно отметил я (будто гроссмейстер, проверял расстановку фигур перед игрой). — А вот отца пока не вижу». Я пробежался взглядом по лицам взрослых (их на линейке оказалось немного). Никого не узнал: «тогда» я проучился в семнадцатой школе лишь одну четверть. Я не заметил среди учителей Виктора Егоровича Солнцева. Хотя не сомневался, что папа сейчас где-то здесь, в этой толпе («тогда» мы пришли с ним сюда вместе). Классного руководства в тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом году у Виктора Егоровича Солнцева не было. Потому он не должен был сейчас прятаться в гурьбе учеников.

Девятый «В» класс, где учились Оксана Локтева и Нина Терентьева, с моего места рассмотреть не удалось. Зато я полюбовался на десятиклассников. Понял, почему так расстроилась Зоя Каховская из-за длинного платья: подолы школьной формы старшеклассниц были далеки от девичьих колен (я бы даже сказал: края юбок находились ближе к трусикам, чем к коленкам). Я приподнял брови (от изумления) при виде ряда оголённых женских ног. И усомнился, что во времена, когда учились в школе мои сыновья, девчонок допустили бы к школьным занятиям в такой одежде. В нынешние времена подобный «стриптиз» словно никого и не смущал.

Я по-отцовски потёр рукой нос (смотрел на девчонок оценивающе, будто состоял в жюри конкурса «Стройные ноги»). И тут же наткнулся взглядом (когда перестал пялиться на загорелые девичьи ляжки) на знакомые по старым фотографиям лица братьев Миллеров. Невысокие светловолосые парни стояли сейчас в первом ряду будущих выпускников. Никто из их одноклассников пока и не подозревал, что подростки вскоре станут настоящими знаменитостями. Я едва не ударил себя ладонью по лбу. Тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый год! Как я позабыл⁈ Ведь сам снимал ролик о похождениях троицы русских немцев!

Валерий и Семён Миллеры (сейчас они ученики десятого «А» класса) — этнические немцы. Восьмого августа тысяча девятьсот восемьдесят пятого года (примерно через одиннадцать месяцев) они вместе с двоюродным братом (тот окончил школу в позапрошлом году, сейчас работал слесарем) захватят самолёт, следовавший из аэропорта Великозаводска транзитом через Краснодар в Сочи. Мужчины ранят из огнестрельного оружия одного члена экипажа и двух пассажиров. Вынудят лётчиков сменить курс и посадить Ан-24 в турецком городе Синопс; где все трое угонщиков сдадутся турецким властям.

Я порылся в памяти. Тут же выудил оттуда ещё несколько подробностей об этой парочке немцев. Родители парней с тысяча девятьсот семьдесят девятого года пытались легально эмигрировать из СССР в ФРГ. Однако не смогли выплатить пошлину («налог на свободу»). Тридцать первого марта тысяча девятьсот восемьдесят первого года отец и мать братьев Миллеров участвовали в демонстрации на Красной площади в Москве (держали транспарант «Мы хотим жить на своей родине в ФРГ») — после того, как ОВИР отказал им в выезде уже пять раз. За что были осуждены на лагерные сроки: девять и пять месяцев.