Зарево - Новицкий Флориан - Страница 14

— Не планируется сегодня какое-нибудь наступление? — спросил я писаря. Они обычно все знают.

— Нет, так гремит всегда, — буркнул он, не переставая скрипеть пером.

Странно, но там, на передовой, фронт казался мне спокойным и сдержанным. Отсюда же он представляется жестоким, хищным, страшным, словно бы там безраздельно господствовала стихия пороха, стали и механизмов. Я начинаю понимать, почему группы пополнения из запасных полков порой слишком долго разыскивают свои части назначения.

Там, на передовой, были товарищи, там мы знали своих командиров, их привычки, характер. Соблюдение распорядка дня, довольно точное знание привычек противника позволяли — правда, довольно ограниченным образом — найти время для себя, для своих дел, для своей маленькой личной жизни.

Там, известно, засечка целей, пристрелка батареи по вспомогательным ориентирам, огневой шквал, артподготовка, методический огонь, отдых, нагоняи от начальства, выполнение дополнительных заданий, оказание помощи гражданскому населению и так далее. Здесь же — суровый облик капрал-писаря, старательно вычищенные мундиры «штабного общества», состоящего из людей, различных по чину и по специальности, что вынуждает меня бесконечно, хотя и не очень старательно, вытягиваться по стойке «смирно».

В душу закрадывается опасение: если уж здесь, в штабе, чувствуешь себя чужим, то что будет в Люблине?

— Гражданин капрал, разрешите обратиться…

— Ну, чего?

— Нельзя ли отказаться от военной школы?

Капрал поднял голову, отодвинул подальше от себя фуражку, потом окунул перо в фиолетовую гущу чернил, старательно отер его конец о горлышко чернильницы, уставил свое широкое, толстощекое лицо на меня, деланно улыбнулся и процедил сквозь зубы:

— Такого дурака еще не видел.

— Извините.

— Не за что, здесь не королевский двор.

«Сам ты дурак, — подумал я, — штабная крыса, Какой из меня офицер, да еще политический? Офицеры — люди образованные, знают синусы-косинусы, еду рассчитывают на калории, читают на память Мицкевича, Пушкина, знают историю…»

— Фамилия? — выпалил внезапно капрал.

— Новицкий! — вздрогнув, ответил я.

— Чего дрожишь, ты, кандидат в святые апостолы…

— А ты чего, штабной сводник! — крикнул я в отчаянии.

— Только не на «ты», только не на «ты», щенок! Думаешь, если понюхал немного пороху и на тебе помятый мундир, то можешь быть запанибрата с унтер-офицерами?! — все более повышая голос, произнес капрал. — Эти два лычка, ты думаешь, я получил от ксендза на первом причастии? Как называются в уставе эти два лычка на погонах, пришитых к гимнастерке с пуговицами, на которых изображен орел?.. Ну… как?

Ненависть моя росла, но одновременно созревало и решение: стану офицером, пусть даже придется носом землю рыть, хотя бы только для того, чтобы этих типов научить быть людьми, отучить их измываться над более слабыми.

— Тогда почему же гражданин капрал сам не пошел туда? — показал я в направлении гудящего фронта.

— Это не твое дело. Здесь тоже нужны люди.

— Вот именно, люди…

— Что ты хочешь этим сказать, канонир?

— Только не канонир, а бомбардир[2]. Следовательно, разница между нами только одно лычко. А там нужны сильные, смелые…

— Не болтайте! — резко оборвал меня капрал. — Почему же тогда не носите знаки различия?

— Потому что только вчера пришел приказ о присвоении мне звания! А меня сразу же откомандировали в школу. Кроме того, у меня нет тесемки для лычек.

Этот резкий диалог продолжался бы бесконечно, если бы в дверях не показался капитан.

— Ну, курсант, готов в путь? — обратился он ко мне безлично, не называя звание.

Я хотел дать утвердительный ответ, но капрал опередил меня:

— Гражданин капитан, разрешите доложить, гражданин бомбардир не успел нашить знаки различия.

Капитан дружески улыбнулся:

— Ну так помогите ему, а не подшучивайте над ним, так как на этих погонах скоро будут блестеть звездочки.

Капрал порылся в шкафу, что-то там отрезал, подправил и наконец нацепил мне лычки, потормошил шутливо за нос, а потом, дернув за козырек, надвинул мне фуражку на глаза. Он явно подтрунивал надо мной, не принимая всерьез мою вспыльчивость.

— Честь имею, гражданин бомбардир, — козырнул капрал, прищелкнув каблуками.

— Вот так-то, — сказал я уже добродушно, немного успокоившись. — Посмотрим, как вы будете вытягиваться, когда я возвращусь офицером.

— Прежде чем ты вернешься, война окончится, а я к тому времени завяжу галстук к белой рубашке и надену зеленую шляпу. Таким образом избегу мести грозного офицерика. Ну, держись, — сказал он, протянув мне руку, — и постарайся немного возмужать, а то вид у тебя как у желторотого цыпленка. Из первого и третьего дивизионов тоже будут еще двое таких, как ты. — Его глаза насмешливо поблескивали. — Они ждут вас на контрольном пункте.

Я пожал ему руку. Собственно, не такой уж он плохой человек, только грубоватый и ехидный. С галстуком и шляпой он тоже переборщил. К такой физиономии, которая, как говорят русские, «кирпича просит»…

— Вы их там, гражданин капитан, в школе, покрепче держите. Это ведь разгильдяи, разболтались на фронте, — бросил он нам уже вслед.

В обществе капитана я чувствовал себя неловко. До этого мне никогда не приходилось так близко и так долго общаться с офицерами. Мы шли через поля, дорожками, тропинками в направлении контрольного пункта на шоссе Варшава — Люблин. Оттуда попутной машиной мы должны были добраться до места назначения. Я все время находился в напряжении, вслушивался в каждое слово капитана, а в соответствующие моменты произносил неизменное «так точно». Капитан был мужчина лет сорока, высокий, статный. В нем чувствовалась военная косточка. В 1939 году в течение двадцати пяти дней он пробивался вместе с отрядом из-под Освенцима в окрестности Равы-Русской. Пробовал установить связь с командованием фронта, но его как такового вообще не было. Двадцать пять дней в окружении, леса, проселочные дороги, стычки и, наконец, поражение. Капитан выбрал восток. Много работал, учился русскому языку и жизни. Воевать он уже не будет. Едет, чтобы принять командование учебным батальоном в Центральной школе офицеров по политико-воспитательной работе в Люблине.

— Ну а вы? — обратился он ко мне.

— У меня биография простая, гражданин капитан. Родился, немного учился, голодал, натерпелся страху от бандеровцев, помогал дома по хозяйству, немного повоевал… Вот и все.

— А продвижение по службе? — улыбнулся капитан.

— Ну, что там…

На контрольном пункте, вопреки ожиданию, движение было небольшое. Моих коллег из первого и третьего дивизионов мы уже не застали. Девушка, регулировавшая движение, сообщила нам, что они выехали совсем недавно, и велела подождать минуточку. Минута растянулась до часа. Во всяком случае, так мне показалось, поскольку часы в то время были привилегией командиров. Наконец подъехала машина, груженная свежепахнущими досками. Водитель не хотел нас брать, но твердая позиция симпатичной девушки-сержанта с флажками сокрушила его сопротивление.

— Капитан, вы в кабину, а ты, сынок, прыгай в кузов.

Прыгнул, что делать. В моторе зашумело, загрохотало, и мы поехали.

— Спасибо, — помахал я русской девушке.

Она улыбнулась, ловко приложив ладонь к берету. Я лег навзничь, чтобы лучше переносить муки езды, и с интересом уставился в небо, словно никогда его не видел. Видеть-то видел, но никогда еще оно не было мне так дорого. Отголоски фронта слышались все слабее, только где-то на юге шел воздушный бой.

Резкое торможение вырвало меня из дремоты. Хлопнули дверцы кабины.

— Вы слыхали о Люциане Шенвальде? — спросил меня капитан.

— Я декламировал его «Балладу о первом батальоне», гражданин капитан, но лично его не знал. А что случилось?

— Он погиб.

— Я не слыхал. Когда, где?

— Вот здесь, под Куровом, 22 августа.

Вслед за капитаном я снял конфедератку. Мы почтили память солдата-поэта минутой молчания.