Одна в мужской компании - Бенедикт Мари - Страница 28

Я не успела даже повторить в уме дальнейшие пункты своего плана, как мы с Фердинандом уже сидели в вагоне первого класса в поезде на Будапешт и сумка с накопленными шиллингами и несколькими не самыми дорогими ожерельями из драгоценных камней лежала на полке у меня над головой. Я вознаградила себя несколькими бокалами шампанского, что несколько приглушило мою досаду на партнера по сцене, но только до тех пор, пока он не начал безобразно распускать руки. Я уже боялась, как бы не пришлось переходить к кульминации моего плана прямо здесь, в поезде, но тут проводник открыл дверь нашего купе и впустил пожилую женщину с карликовым пуделем. На какое-то время опасность миновала.

Я продумала и последнее действие спектакля, который должен был завершиться совсем не так, как ожидал Фердинанд. Мы наймем такси до дома моей подруги детства — на этот счет я сказала правду, — но дом не будет пуст. Подруга вместе с мужем и маленькой дочерью будет там — она, правда, меня не ждет, но все равно будет рада видеть. Приглашение действительно в любое время — так она сказала мне, когда я виделась с ней прошлой весной, во время поездки с Фрицем. Но в присутствии подруги и ее семьи ни о каких любовных утехах не может быть и речи — так я скажу Фердинанду, и ему придется вернуться в Вену ни с чем. А я буду свободна лететь куда заблагорассудится. Дальше я пока еще не планировала.

В Будапеште Фердинанд сошел с поезда и протянул мне руку, чтобы помочь спуститься по крутым ступенькам на платформу. Я улыбнулась ему своей самой неотразимой улыбкой, он улыбнулся в ответ, крепко сжал мою руку, и мы двинулись по платформе к выходу. Мы успели пройти всего несколько шагов и тут увидели его.

Фрица.

Самый жаркий огонь бывает не красным, не оранжевым, а белым. Таким же пугающе белым, как тысячеградусное пламя, было сейчас лицо Фрица — такого я до сих пор не видела ни у него, ни у кого-нибудь еще. Не красное от негодования, а белое от невыразимой ярости.

Мы с Фердинандом разжали руки, но никто не произнес ни слова. Что мы могли сказать? Что все это не то, чем кажется? Что на самом деле я не собиралась спать с братом Эрнста, а просто хотела сбежать?

— Ты едешь со мной домой, Хеди, — произнес Фриц зловеще спокойным голосом.

— Конечно, — дрожащим голосом проговорил Фердинанд, хотя Фриц делал вид, что не замечает его присутствия. Мой муж говорил только со мной.

Фриц повернул обратно к выходу со станции, где его ждал черный роллс-ройс. Не оглянувшись на Фердинанда, я пошла за ним. Шофер захлопнул дверцу машины и покатил в сторону Вены. Мы сидели молча, пока Фриц не повернул ко мне белое от ярости лицо.

— Ты что же, в самом деле думала от меня сбежать, Хеди? Мне пришлось лететь сюда самолетом, чтобы успеть перехватить твой поезд, — прошипел он так, что брызги слюны летели мне на щеки.

Как же он узнал, думала я. Может, Ада каким-то образом наконец добыла ценную информацию и донесла Фрицу? Или кто-то из слуг рассказал ему о звонке якобы из больницы? Мама наверняка выдала бы меня, если бы он стал расспрашивать об этом звонке и о моей поездке к ней.

Он ударил меня по лицу, а затем вдавил в сиденье. Сорвал с меня платье и овладел мной. Я знала, что он чудовище. Всегда знала. Но когда он властно брал меня снова и снова, я могла в этом убедиться воочию. Что намного страшнее.

Глава двадцать третья

12 июля 1937 года

Вена, Австрия

В следующий раз я буду умнее. Не стану спешить, не стану полагаться на кого-то. Разыграю длинную партию в одиночку.

На то время, пока шла работа над новым планом, я вернулась к образу покорной жены. Но эта маска больше не хотела держаться на лице. Ее края стали жесткими, грубыми и временами ненадежными. Прямо посреди разговора, во время вечеринки или званого ужина маска вдруг соскальзывала. Я теряла опору, переставала понимать, кто я и что мне делать. Но в этой безумной атмосфере, среди нарастающей тревоги и лихорадочной суеты, вызванной неспокойной политической обстановкой, никто ничего не замечал. Пока на моем лице была косметика, а на теле вечернее платье — я оставалась фрау Мандль, какие бы внутренние «я» ни грозили прорваться сквозь эту оболочку.

Окружающие видели во мне лишь безликую жену Фрица, и это давало возможность оставаться невидимой. Пока меня не замечали, а может, просто не принимали в расчет, можно было прислушиваться к разговорам всевозможных строителей, разработчиков оружия, иностранных политиков и закупщиков вооружения, которые теперь дневали и ночевали у нас, сменив особ королевской крови и сановников. Фриц производил, в числе прочего, снаряды, гранаты и военные самолеты, поэтому мне то и дело приходилось слышать дискуссии о стратегических планах и необходимом вооружении, в том числе о сильных и слабых сторонах немецких систем оружия. Эти тайные маневры убедили меня (или заставили смириться с этой мыслью), что аншлюс неизбежен, хотя почти никто не хотел в это верить, и что мой муж намерен содействовать аннексии Австрии гитлеровской Германией.

Только для Фрица я оставалась видимой. Как оказалось, моя попытка побега нисколько не погасила его страсти ко мне. Он словно считал, что до тех пор, пока он в состоянии овладеть мной физически, я по-прежнему принадлежу ему. Поэтому по ночам мое тело становилось покоренной страной, над которой Фриц вновь и вновь утверждал свое господство.

Это не по сезону прохладное летнее утро началось для меня так же, как любое другое: распорядок дня не менялся, в каком бы из домов я ни жила. Проснувшись одна в своей спальне, я оглядела себя в зеркало, разыскивая следы войны, навязанной мне Фрицем. Затем я погрузилась в глубокую мраморную ванну и долго терла кожу губкой, словно старалась избавиться от всяких следов мужа. Потом, усевшись за туалетный столик, нарисовала на лице маску фрау Мандль и оделась для роли состоятельной дамы на отдыхе. А затем, едва притронувшись к завтраку, полистав кое-какие научные труды и поиграв на пианино, стала ждать указаний мужа.

Но в этот день на виллу Фегенберг никаких инструкций не поступало — ни устных, ни письменных. А судя по тому, как без конца хлопала входная дверь, люди в доме были, и немало. По скрипу старинной лестницы и стуку чемоданов, которые слуги тащили по ступенькам наверх, я поняла, что гости явились с ночевкой. Кто же они? Фриц ничего не говорил о том, что у нас намечается вечеринка или бал, а обычно он, хоть и обговаривал все детали со слугами сам, непременно информировал и меня, чтобы я успела приготовить платье, привести в порядок лицо и достать драгоценности из сейфа.

В поведении слуг чувствовался какой-то страх и напряженное ожидание, но все мои попытки добиться от них каких-либо объяснений были тщетными. Фриц, должно быть, отдал строгие распоряжения о секретном статусе наших гостей, и в этот раз, как я догадывалась, именно меня назвал среди тех, кому нельзя сообщать подробности. Что же такое затевается у нас на вилле?

Прямо спросить у Фрица я не могла. Такие расспросы всколыхнули бы его подозрительность, и так уже разбуженную моим неудачным побегом с Фердинандом. А тут еще беспочвенные слухи о том, что я намерена вернуться в театр, всплывшие на днях в местной прессе. Слухи особенно нелепые в свете того, что Вену уже наводнили актеры-евреи из Берлина, где нюрнбергские законы означали для них запрет на профессию, — в их числе был и мой друг, Макс Рейнхардт. Они лишь усилили опасения мужа, как бы я не решилась бежать снова. Наконец, вечером, встретив Фрица в коридоре, я попыталась узнать новости обходным путем.

— Дорогой, я чувствую какое-то оживление среди слуг, как будто у нас готовится званый ужин или вечеринка. Я не хочу ошибиться с выбором наряда, когда выйду к твоим гостям, которых я слышала, но не видела. В каком платье ты хотел бы видеть меня сегодня?

Он оглядел меня с головы до ног, разыскивая признаки неповиновения. Чтобы принять самое невинное выражение лица, я нарочно вызвала в памяти приятные воспоминания о воскресной прогулке по лесу с папой. Фриц не обнаружил ничего подозрительного в моем облике и поведении и расслабился.