Хозяин бабочек (ЛП) - Олейник Тата - Страница 5

Тут мы услышали плач. Это был тоненький жалостный плач, проникающий в самую душу. По дорожке к нам шла невысокая девушка в белом. Она всхлипывала, закрыв лицо руками. Даже не девушка, девочка, лет двенадцати, наверное. Акоги, непись.

— Я задержалась у бабушки, и меня теперь не пускают в город, — рыдая, сказала девочка, отнимая от лица ладошки и показывая нам симпатичную круглую мордашку с густой челочкой, — а мне страшно!

— Иди сюда, — сказал Акимыч, — и ничего не бойся. Сейчас мы разведем костер, будет весело и совсем не страшно.

— Страашно! И ночь такая темная! А вас я не знаю!

— Подумаешь, ночь! Утро скоро наступит, осень только началась и ночи еще короткие. Давай сюда, малышка, я тебе куртку постелю рядом с этой доброй тетей.

— Акимыч, — сказал я, — я бы на твоем месте к этой девочке так близко не подходил, у нее ног нет.

Глава 3

Длинное белое платье девочки, которое так ярко белело в темноте, что, казалось, было подсвечено изнутри, у самой дороги переходило широким подолом в размытые клубы белого тумана, и как бы это существо не изображало ходьбу, на самом деле оно плыло в нескольких сантиметрах над темной тропой, как на воздушной подушке. И едва я успел предупредить Акимыча, как недевочка решительно изменилась. Ее лицо залил тот же свет, которым сочилось платье, а на голове словно газовый факел зажегся — в небо чуть не на полметра метнулось синее пламя, исказив и вытянув круглое личико так, что оно стало похоже на череп. Подняв ладони, призрак завыл, завопил, закричал — это был звук, который могли бы издавать десятки свихнушихся металлических скрипок, зашедшихся в экстазе, звук настолько пронзительный и нестерпимый, что я схватился за голову, зажимая уши. Призрак взмыл вверх и завис метрах в трех над землей. Многоголосый вой еще усилился, и из обступающего нас мрака полезли бесы. Один огромный, свинорылый ринулся ко мне, выставив перед собой короткий кол. Я метнулся, уклоняясь от удара, и был перехвачен другим — черным, паукообразным с глазами-плошками. Бес-паук, воняя потом и ядом, обхватил меня тонкими плетистыми руками, узловатыми, как ветки, и я в ужасе и ярости обламывал эти ветки одну за другой, одновременно отгоняя от себя ногами демона с птичьим лицом и бесконечно длинным кривым клювом. Хрюканье, клекот и шипение перекрывали даже вой призрака, а ко мне словно вернулись либо утраченные, либо никогда не дарованные силы. Я вцеплялся в заплывшие жиром щеки свинобеса, оставляя на них кровавые полосы, я бил кулаками чью-то мохнатую харю, отшвырнул, наконец, на дорогу паука и вырвал пучок перьев из желтого гребня птицы. Ужас и ярость переполняли грудь, мысли исчезли, осталось только желание выжить, прогнать, убить, стереть проклятую нечисть с лица земли! Исходящий от их тел мерзкий смрад, кошмарная какофония во мраке. Сопение, вой, удары по телу, крики боли.

Они все-таки одолели меня, их было больше. Паук опутал липкой паутиной, птица-демон ухватил когтистой лапой за загривок, прижимая к земле, а хряк навалился сверху тяжелым жарким телом. Я вскрикнул от омерзения и бессильной ярости.

— Это ты здорово придумал, Акимыч, ее камнями сбивать.

— Ну а как еще? Я же шпагой до нее не доставал, как ни прыгай. Да и камни насквозь пролетали, пока не сообразил, что нужно по горшку на ее голове лупить, как он свалился, так ее и сдуло…

— Ну, что, как там наш околдованный? Нимис, ты вообще живой?

— Живой, — простонал я, выталкивая языком песок изо рта, — можно, Гус с меня слезет, а?

— Вот непонятно, — сказала Ева, — то он мешка поднять не может и весь из себя такой тонкий, звонкий и на последнем издыхании, то пинается, как дикий осел.

— Он по тебе сильно заехал? — спросил Акимыч.

— Я-то ладно, я ледяную броньку успела скастовать, а вот Лукасю, похоже, несладко приходится.

От стены послышался стон.

Я сел на дорогу. Не так уж и темно, фонари на крепостной стене зажжены — качаются себе, мотыльки вокруг них вьются. В голове еще звенели остатки многоголосого эха.

— Так дело не пойдет, — сказала Ева, пытаясь натянуть на голое плечо оторванный рукав. — Как только откроют ворота — первым делом…

—… пойдем завтракать, да?

— Да, Акимыч! Конечно, завтракать! Набивать твое бездонное пузико вкусняшками! А потом, вторым делом, на аукцион. Будем приобретать Ниму шмотки на ментальную защиту. Если всего один здешний менталик с ним такое творит, то представьте во что наш клан-лидер превратится, когда в него две-трое менталиков свою силу вливать начнут, под контроль взяв. Мы же его не удержим.

— Прекратите говорить обо мне в третьем лице, — промямлил я, — я уже вполне в здравом уме. Что это вообще было?

— А вот что это было, — сказал Акимыч и протянул мне небольшой глиняный горшок, пахнущий серой, перемазанный углем и жиром. К дну горшка тряпочкой была привязана длинная белая редька.

— Это что⁈

— Та девчонка.

— Наваждение это, — сказала Ева, — и, что характерно, автор этого наваждения сейчас преспокойно может торчать себе где-нибудь среди вон тех сосен и готовить вторую серию. Пойдемте-ка прямо перед воротами сядем, там на них, вроде, какие-то охранные амулеты висят, может, там поспокойнее будет.

— Не понимаю, — сказал я, кое-как поднимаясь на дрожащие ноги, — она же обозначалась как непись, как такое вообще может быть?

— Так наваждения и должны принимать вид обычных людей, в Альтрауме — неписей. Полная идентичность, черта с два различишь, пока они концерт не устроят.

— Вообще различишь, — сказал Гус, — раз они по земле не ходят.

— Эта не ходила, а другие, может, и пойдут. Всеми двенадцатью здоровыми крепкими ножками. Лукась, ты как там, оклемался?

Лукась в разорванной рубашке, с повисшим на грудь отодранным воротником сюртука показался из теней. На бледном животе у него темнел кровавый отпечаток ботинка. На меня портье бросил взгляд, выражавший крайнее неудовольствие.

— Извини, пожалуйста, — сказал я, — рубашку я тебе дам, у меня хорошие, новые, чистый батист. Мне очень жаль, но я совершенно себя не контролировал.

— А надо бы контролировать, — буркнула Ева, — проверь в своих параметрах, у тебя сопротивление к ментальным атакам не появилось?

Я погрузился в самоисследование.

— Нет.

— А потому, что ты вообще не сопротивлялся! Расслабился и делайте со мной что хотите! Тебе нужно стать злее, недоверчивее, научиться сомневаться в том, что ты видишь.

— О, поверь, в последнем деле я мастер. Я огромный специалист по сомнениям всех видов и цветов.

— Ты сомневаешься в себе! И доверяешь — всему вокруг! А нужно — наоборот. Знать, что в мире есть только ты и твоя воля, а все остальное — иллюзия, лживая и противная… в общем, материал, из которого ты можешь делать все, что захочешь, если захочешь как следует.

— Дурдом какой-то, — вздохнул я, — так жить нельзя.

— Миллиарды людей так живут и распрекрасно себя чувствуют. Посмотрим, вдруг когда шмотки на ментальную защиту первый раз сработают, ты хоть принцип поймешь — как говорить «нет!» тому, что пытается контролировать тебя, твою голову и твою жизнь, тогда и сопротивление начнет расти. Жаль только, что твой ведьмовской навык роста сопротивлений на менталку не сработает…

Я все еще держал в руках горшок с редькой — бросать их тут совершенно не хотелось, кто знает сколько в этой редьке еще магии осталось. Засунул в инвентарь, в городе в мусор кину.

Оставшаяся ночь прошла достаточно спокойно, даже удалось вздремнуть, привалившись к городским воротам. Возможно, охранные амулеты — длинные полосы белой бумаги с красными знаками, шуршащие и развевающиеся на ветру, — как-то отпугивали таинственного повелителя редек, либо у того нашлись и дела поинтереснее, чем с нами развлекаться. Стража отворила ворота точь в точь с первым лучом солнца, и мы ринулись в первую же лапшичную, двери которой уже были гостеприимно распахнуты и даже одаривали проходящих запахом варившихся овощей и темного острого соуса. Наевшись, мы как-то незаметно отрубились вповалку на толстых зеленых циновках, и хозяин лапшичной не возражал, только счет, который он нам выставил после пробуждения, заставил Еву сжать губы в ниточку.