Носитель фонаря (СИ) - Олейник Тата - Страница 20

– А, может, – спросил я, – пока они все тут так заняты друг другом мы побежим и быстро откроем сундук с кладом?

– Сундук не покажется, пока его охрана не будет уничтожена, – сказал Акимыч.

– А охрана не будет уничтожена, что уже совершенно понятно, – сказала Ева.

– То есть сфинксы победят?

– Сомневаюсь. Я думаю, что мы тут наблюдаем прекрасный пример вечного боя, который не кончится никогда.

– Шикарно, – сказал Акимыч, – а нам-то что делать? Тоже вечно сидеть и смотреть как они дерутся? Двери-то закрыты.

– Зачем же, – пожала плечами Ева. – Мы в любой момент можем подойти к боссу и сдохнуть в одном из его заклинаний, нас снесет – и сами не заметим.

– И больше мы никогда сюда не вернемся, потому что дверь будет закрыта и за ней вечно будет драться Гётэ со сфинксами и стоять неполученный нами сундук. История всей моей жизни, – сказал я.

– Нет, я просто так отсюда уйти не могу, – сказал Акимыч и решительно пополз к стеллажу. Попытавшись отодрать от полок несколько коробок, которые были, похоже, намертво к полкам прибиты, он дотянулся до большой банки с надписью «Гной» и прижал ее к груди.

– Детский сад, – сказала Ева, – положи на место, это же декорация. Она все равно исчезнет у тебя из инвентаря через пару часов.

Акимыч с явным сожалением поставил банку и вернулся к нам.

– Может, костер развести, кофе сварганить? – сказал он. – Ним, ты на них на всех свой сглаз развесь, вдруг подействует на кого-нибудь.

– Все висит с самого начала. Ни на кого не действует, уровень наверное слишком высокий.

Сглаз, может, и не действовал, но боссу явно все меньше нравилось происходящее. Его вопли становились все жалостнее, а движения стали какими-то дергаными. Если в сфинксах чувствовалась механистичность, безразличная работа заданной программы, то альв производил впечатление чего-то гораздо более живого. Иногда он начинал суетится и бормотать, нырял в свои закрома, чтобы извлечь оттуда расходники для новых заклинаний и выглядел куда более потрепанным, чем вначале, притом что жизни у него по-прежнему оставалось сто процентов.

– Давайте все же болеть за Гётэ, – сказал Акимыч. – Если ему удастся пришкварить сфинксов, то кому-то из нас можно будет попробовать прошмыгнуть к сундуку. Давайте вообще поближе к этому сундуку переберемся.

– Не стоит, – сказала Ева. – Вокруг той зоны сейчас обжигающий свет, спалит к свиньям собачьим.

Согласованный удар трех световых потоков исторг из черной груди альва душераздирающий крик. Я не удержался и почесал собственную дырку на груди, к которой до этого боялся даже прикоснуться. Там, вроде, все заживало, но еще сочилось кровью.

– Что это у тебя? – спросила Ева, только сейчас заметившая, что я весь перемазан красным.

– Да ты же не видела! Этот гад выдрал из Нимиса пиявку! Драконью! Махнул своим шампуром, она на нем, как шашлык, висела.

– То есть, яда в тебе больше нет? – спросила Ева. – Просто прекрасно! Теперь мы еще и без яда остались. А у меня были на него такие планы!

– Вот такой паршивый день, – пробормотал я.

Очередной вой босса был преисполнен такой муки и страдания, что мне даже нехорошо стало. Казалось, что мастерскую заполнили волны отчаяния, в которых ощущался явный призыв о помощи.

И на этот призыв откликнулись. В одну из стен, дальнюю, просочилось облако белого тумана, из которого соткалась высокая фигура прекрасной призрачной женщины, чьи невесомые кудри плыли за ней по воздуху как длинный шлейф. Чело ее было увенчано испускающей бледное сияние короной. Темные глаза с состраданием остановились на альве.

Появление прекрасного призрака не произвело ровным счетом никого впечатления ни на сфинксов, ни на Гётэ, кошки продолжали махать лапами и сверкать очами, а босс – лупасить буром и пуляться заклинаниями. Тогда призрачная дама с печалью отвернулась от бойцов и величаво поплыла к нам в ореоле своих умопомрачительных кудрей. В ее движениях было столько благородного достоинства, что мы, не сговариваясь, встали, а Акимыч даже сдернул с головы шапку-мухомор. Я тоже вежливо склонил голову, но успел-таки правильно моргнуть, вызвав данные этого чудного видения.

«Брандехильд»

Вместо того, чтобы обратиться к нам с поясняющими речами, Брандехильд молчала и, казалось, чего-то ждала.

– Здравствуйте, – сказал я. Нужно же было с чего-то начинать.

– Благодарю тебя за пожелание, но мне неведомы болезни, – сказала Брандехильд голосом столь глубоким и мелодичным, что хотелось зарыдать от восторга и немедленно пригласить ее озвучивать всю мировую литературу, какая только есть.

– Это… очень хорошо!

– Однако и высшие духи могут быть повреждены, – продолжала Брандехилд. – так случилось и с моим супругом.

Она обернулась в сторону Гётэ Грезе, который в данный момент залез на один из столов и уже просто кидался в сфинксов банками со стеллажа.

– В нем была слишком сильна жажда творчества, я пыталась удержать его, но он все больше предавался страстям, теряя свет и переходя во тьму. Страсти тем более губительны, чем выше дух того, кто одержим ими. Когда-то он был прекраснейшим из светлых альвов, его считали и мудрейшим – так оно, возможно, и было. Но дав себе зарок раскрыть тайну жизни, он оказался одержим этой идеей. Соперничество с теми, кто может создавать жизнь, превратилось в зависть, а зависть привела к падению. Прошли века с тех пор как мой супруг восседал рядом со мной в светлом чертоге, но я все еще не могу забыть его и оставаться безучастной к его страданиям. Он часто сражается здесь с теми, кому он стал желанной добычей, но в сегодняшней битве он обречен не победить и не проиграть. Я прошу вас освободить его от этих мук.

– Да мы бы с радостью, – ответил я, – только мы ничего не можем сделать. С этими сфинксами нам не справиться, а ваш муж просто прихлопнет нас, если мы полезем ему помогать.

Брандехильд склонила голову.

– Вам достаточно лишь удалиться отсюда действительно далеко, чтобы заклятое сокровище исчезло вместе с теми, кто призван хранить его.

– Мы бы ушли, но дверь закрыта, – сказал Акимыч.

– Я могу перенести вас в пределах этих гор так далеко, как вы только пожелаете – сказала Брандехильд. – Но я не могу сделать это без вашего согласия.

– Так, – быстро сказала Ева. – А вы можете перенести нас вместе с нашими друзьями, которые тут, неподалеку, к дверям, которые открываются вот этим ключом?

Брандехильд посмотрела на ключ в Евиной руке.

– Вам нужна Белая Комната? Что же, мне ведомо где она, а раз вы владеете ключом, у вас есть и право входа в нее. Вы даете мне согласие на то, чтобы я переместила вас туда?

– И наших друзей, – быстро вставил Акимыч.

– Я чувствую их. Двое из них полны крови, один – пустоты. Хорошо, кто из вас заключает договор?

– Я, – сказала Ева. – Я лидер группы и я даю согласие на перемещение.

Брандехильд возложила прозрачные руки на плечи Евы и, склонив голову, что-то негромко и ласково ей сказала. После чего у меня возникло ощущение, что меня схватили за ноги и потащили с невероятной скоростью неведомо куда. Я летел сквозь черноту, а бесплотный голос читал на неизвестном языке стихи, смысла которых я не понимал, но откуда-то знал, что это была Песня Пути, одна из мелодий изначального хора жизни, спетого в начале времен.

По дороге я забыл кто я и какое-то время мучительно пытался это вспомнить, лежа на чем-то белом и холодном. Рядом послышался стон, и я вспомнил, что стонать так может только нелепый человек по имени Лукась, а, вспомнив Лукася, быстро восстановил в памяти и всю остальную вселенную. Мы находились в Бальмовом Покое: прямо перед изящным алтарем. Ева поднялась, и огляделась.

– Ну что же, вы не поверите, но, кажется, у нас получилось. Я, правда, уверена, что на данный момент мы замурованы в толще скалы и нам предстоит тут помереть от голода и жажды, предварительно сожрав самых слабых из нас… но мы все-таки это сделали!

Она подошла к двери и повернула ключ в замочной скважине с мелодичным щелчком. Дверь открылась.