Троцкий. Мифы и личность - Емельянов Юрий Васильевич - Страница 2

Скрыты и документы масонских организаций, о связях Троцкого с которыми было немало сказано в печати. Неизвестно, сохранились ли еще документы в различных странах, которые могли бы осветить разнообразную международную деятельность Троцкого.

И все же на основе имеющихся свидетельств можно попытаться реконструировать подлинный портрет Троцкого, устранив ретушь, с помощью которой он и его поклонники старательно скрыли все неудобные черты его личности и компрометирующие его связи. Попытавшись понять истинную природу Троцкого, можно разгадать и природу мифов о нем, которые до сих пор прямо или косвенно влияют на современную жизнь.

СЫН ДРЕВНЕГО НАРОДА

Лев (Лейба) Давидович Троцкий (Бронштейн) родился в небольшой деревне Яновка в степях южной Украины 7 ноября 1879 года (по западноевропейскому календарю), ровно за 38 лет до начала Октябрьской революции. В своей автобиографии Троцкий напомнил, что в год его рождения в России произошли крупные теракты против царя Александра II, канцлер Германии Бисмарк добился принятия рейхстагом законов против социал-демократов и подписал договор с Австро-Венгрией, а Луи Блан и Виктор Гюго потребовали от французского парламента амнистии для парижских коммунаров. Однако, как замечал автор, «ни парламентские дебаты, ни дипломатические акты, ни даже динамитные взрывы не доносили своих отголосков до деревни Яновки, в которой я увидел свет и провел первые девять лет своей жизни».

Казалось, что судьба обрекла Лейбу Бронштейна на постоянное пребывание в изолированной от мира деревне и его жизнь могла стать такой же, как у Соломона, одного из обитателей постоялого двора на юге Украины, в котором побывал во время своего путешествия герой чеховской повести «Степь» Егорушка. Трудно сказать, встретил ли великий русский писатель во время поездки по южноукраинской степи в 1887 году человека, который внешне походил на будущего председателя Реввоенсовета Республики, однако нельзя отделаться от впечатления, что Чехов, описывая Соломона, держал перед глазами фотографию Троцкого, которая была воспроизведена на обложке первого тома биографической трилогии, написанной Исааком Дейчером: «Теперь при свете лампочки можно было разглядеть его улыбку; она была очень сложной и выражала много чувств, но преобладающим было одно – явное презрение. Он как будто думал о чем-то смешном и глупом, кого-то терпеть не мог и презирал, чему-то радовался и ждал подходящей минуты, чтобы уязвить насмешкой и покатиться со смеху. Его длинный нос, жирные губы и хитрые выпученные глаза, казалось, были напряжены от желания расхохотаться»[1].

Именно эти черты – злая ирония, насмешливость – постоянно присутствуют в зарисовках Троцкого, сделанных под свежим впечатлением Джоном Ридом в 1917 году в его знаменитой книге: «Худое заостренное лицо Троцкого выражало мефистофельскую злобную иронию». Троцкий выступает на II Съезде Советов 26 октября: «На его губах блуждала саркастическая улыбка, почти насмешка». В тот же день: «На трибуну поднялся спокойный и ядовитый, уверенный в своей силе Троцкий». Злая ирония, ядовитый сарказм настолько были характерны для выражения лица Троцкого, что Джон Рид постоянно отмечал насмешливо-презрительную гримасу на его лице.

Казалось, что постоянная готовность делать ядовитые, презрительные заявления, закрепили на лице Троцкого соответствующую гримасу, подмеченную делегатом II съезда РСДРП Медемом: «Троцкий был похож на свою сестру (жену Каменева). Правда, она была черноглазой, а его глаза были светло-серыми, – но оба выражением лица напоминали хищную птицу. У него был сильно очерченный рот, большой, кривой, кусающий, наводящий страх… Он обладал острым языком, опережавшим его мысль. К нему подходила русская пословица о человеке, который ради красного словца не пожалеет родного отца… В последующие годы он очень изменился, стал более уравновешенным, но язык остался».

И в этом можно увидеть сходство Троцкого с чеховским Соломоном. Как и будущий трибун Гражданской войны, Соломон, казалось, заряжен резкими выходками и жестами, колючими фразами и монологами, полными страстных и злых обличений: «Егорушка сквозь полусон слышал, как Соломон голосом глухим и сиплым от душившей его ненависти, картавя и спеша, заговорил об евреях; сначала говорил он правильно, по-русски, потом же впал в тон рассказчиков из еврейского быта и стал говорить, как когда-то в балагане, с утрированным еврейским акцентом».

Но вот слегка изменяется освещение, и в Соломоне проявляются совсем не комические и балаганные черты, а нечто грозное и зловещее: «Егорушка встряхнул головой и поглядел вокруг себя; мельком он увидел лицо Соломона и как раз в тот момент, когда оно было обращено к нему в три четверти и когда тень от его длинного носа пересекла всю левую щеку; презрительная улыбка, смешанная с этой тенью, блестящие, насмешливые глаза, надменное выражение и вся его ощипанная фигурка, двоясь и мелькая в глазах Егорушки, делали его теперь похожим не на шута, а на что-то такое, что иногда снится, вероятно, на нечистого духа». Можно представить себе, как Соломон, «голосом глухим и сиплым от душившей его ненависти», обличал буржуазию на митингах 1918 года, а «его ощипанная фигурка» превратилась в устрашающего «демона революции».

Наверняка было нечто особенное в социальном типаже, уже появившемся в южноукраинских степях в конце XIX века, что заставило А.П. Чехова отметить его и тщательно описать манеры, тон речи, выражение лица обитателя степного хутора. Очевидно, художник слова видел в своем герое значительное явление, еще не замеченное обществом, но уже приготовившееся к выходу на первый план общественной жизни. Хотя Чехов не мог предвидеть рождение Троцкого, очевидно, что в яростном бунте Соломона против сильных мира сего, власти денег и даже против веры в Бога он описал проявления тех настроений, которые в конце XIX века можно было ощутить, оказавшись среди обитателей еврейских поселений. Рассказ Чехова о постоялом дворе, на котором жил Соломон со своим братом Моисеем Моисеевичем и его многодетной семьей, невольно знакомил читателей с теми людьми, в среде которых кипели бурные страсти, непонятные не только Егорушке, но и его взрослым спутникам. Чехову не было суждено дожить до того времени, когда эти страсти выплеснулись из мелких еврейских местечек и одиноких степных хуторов и разлились на всю великую страну в годы революционных бурь, а носители этих страстей стали играть видные роли на политической арене России.

Однако характерные черты еврейской национально-культурной среды, запечатленные Чеховым в этом эпизоде, едва заметны в рассказе Троцкого о своем детстве в степной деревни. Троцкий постарался описать свое детство в стиле известных автобиографических произведений русских писателей XIX века. Поэтому, читая первые главы воспоминаний Троцкого, можно подумать, что он повествует о семейной жизни русских землевладельцев, осваивавших просторы Новороссии. Лишь из отдельных упоминаний Троцкого о том, что его отец был родом из еврейского местечка Полтавской губернии, что его мать не ездила в город по субботам, что первые уроки, которые он получил от учителя, включали изучение Библии на древнееврейском языке, можно понять, что речь идет о детстве ребенка, выросшего в еврейской семье.

Объясняя нежелание Троцкого подчеркивать свое национальное происхождение, близкий к нему Макс Истмен утверждал: «Троцкий всегда был несколько смущен тем, что он еврей, постоянно находился под влиянием этого факта, как и все евреи, которых я знал». Комментируя это замечание, израильский ученый И. Недава сомневался в искренности «смущения» Троцкого: «Суждение это кажется нам столь же правдоподобным, сколь и поверхностным. Истмен скорее всего выражает тот взгляд на Троцкого, который был удобен самому Троцкому. Троцкий хотел, чтобы его безразличие к еврейским делам было замечено его сотрудниками, отмечено его биографами». По мнению И. Недавы, Троцкий сознательно преуменьшал степень своего знакомства с еврейской культурой и еврейским языком: «Что касается общей традиционной системы религиозно-этических знаний еврейского закона, то и здесь знания Троцкого были скорее всего далеки от выставляемого им напоказ полного невежества… Отношение к идишу, та недобросовестность, с которой в течение всей своей жизни Троцкий твердил о незнании этого языка, могут служить индикатором отношения Троцкого ко всему еврейскому». Недава замечал, что «когда незнание идиша угрожало позициям Троцкого или его репутации, он нехотя обнаруживал знакомство с этим языком».