Мaздaк - Симашко Морис Давидович - Страница 59

В глубь диперанской ниши посмотрел Авраам. Не было рядом уже Артака, Аббы и самого главы царских писцов -- старого безобидного Саула. Вместо него пришел диперан второго ряда Фаруд из Нисибина -- тот самый, которому помогал в юности Авраам переписывать христианские колена города. Фаруд сказал, что опа-скудились ктесифонские дипераны-иноверцы, и призвали его навести порядок. Служители пайгансалара -- по два с каждой стороны -- сидели теперь в нише, не спуская с диперанов глаз...

Фаршедвард сделал положенный знак и склонился перед царским троном. Потом он повернулся к Тахамтану, опять закрыл ладонями глаза и губы. И сразу вдруг обе руки вскинул кверху:

-- О великий Маздак!..

-- Маздак, о-о-о-о-о!..

Застонали изукрашенные стены, рельефы, курильницы, притухли и снова загорелись трехъярусные светильники. С поднятыми к Тахамтану руками сидели все, и рты были округлены в самозабвенном молении. Проснувшийся старец в ряду сословия вастриошан в недоумении вертел головой. И царь царей пробежал быстрым удивленным взглядом по нишам...

Фаршедвард не опускал воздетых рук:

-- Слава тебе, светоносный Маздак!.. Все, сказанное до тебя, лживо. Во тьме блуждали люди, пока не пришел ты и не возвестил "Четыре, Семь и Двенадцать". На все времена и всем народам указал ты путь к счастью. Как красное солнце встаешь над миром, и рассеивается тьма!..

-- О-о-о-о-о!..

На этот раз увидел их Авраам. В нишах по всем стенам были спрятаны люди. Короткий знак делал пайган-салар, и завывали они высокими голосами. Вслед за ними начинал стонать зал. Старец в белом все вертел головой. Светлолицый Кавад уже никуда не смотрел...

-- Напрасны надежды приспешников тьмы на хаос и безвластие! -- гремел Фаршедвард. -- "Четыре, Семь и Двенадцать" -- это величайший порядок в мире. Нет при нем места лживым разногласиям и сословному противоборству. Все люди -- братья на земле Эран-шахра!..

Веселыми, злыми брызгами сверкали глаза Фарше-дварда. Как у пьяных слонов, отсвечивали они красным. И не было на гладком породистом лице прямых и честных солдатских морщин, как у Быка-Зар-михра...

К возрождению чистого арийского духа призвал Фаршедвард. Этот дух древних воителей Ростама и медноте-лого Исфандиара, дух великих Кеев, дух Арташира и Шапура -- победоносных внуков Сасана, гармонически сочетается с правдой Маздака. Он, этот воедино слившийся дух, помог опрокинуть ромеев, посягнувших на само существование Эраншахра.

Именно под эту основу основ подкапывались розбе-хиды. Твердая арийская верность правде страшила их. Они знали, куда следует направить удар. Безродные христиане с их противной арийскому духу иудейской книгой были у них главными советниками. На деньги, идущие от кесаря, готовилось неслыханное злодейство...

Следующим говорил бывший вождь истинно верящих в правду из Истахра:

-- О великий Маздак!..

-- Маздак, о-о-о-о-о...

Он повторил все сказанное Фаршедвардом и к концу заметил, что не все еще розбехиды выловлены в Эран-шахре. Коварны они и, как червь в спелое яблоко, пролезают порой в самое сердце правды. Ничье имя не назвал он, а только посмотрел на сидящего перед ним другого вождя -- из Хузистана...

Тахамтан кивнул головой, и сразу выкрикнули это имя. Негодующе простирались к хузистанскому вождю руки. Тот закричал, что был всегда врагом подлому Роз-беху, но не дали ему говорить...

-- О великий Маздак!..

-- О-о-о-о-о!..

Притухали и вспыхивали светильники...

Дипераны уже знали, что это будет, и, спустившись по крученой лестнице, затаились в простенке. Черные люди стояли во дворе с поднятыми крючьями, и шли в полосе света сословия...

Что-то захотел крикнуть опять вождь из Хузистана, но острое железо уже разорвало горло. Клокотание послышалось в наступившей тишине...

Другой хотел убежать, но крючья неумолимо подцепили его за ребра, в промежность и под подбородок. Их специально учили этому, людей в черном. Лишь старый азат с порубанным лицом из сословия воителей рванул к себе железный крюк и со свистом размахнулся. Стрелы впились в него со всех сторон...

Еще девятерых, которые опаздывали округлить рот при знаке пайгансалара, уволокли во тьму. С царем царей ушел Сиявуш другой дорогой...

Все прошли уже из Царского Совета, но продолжали стоять черные люди. Холодную тяжесть ощутил Авраам в груди и животе. Она разливалась по телу, сползала в ноги...

Глава царских писцов Фаруд медленно прошел под крючьями, остановился, повернулся. Мертвый свет падал на его улыбающееся лицо. Была очередь идти Аврааму.

С тихой реальностью приближались висящие в ночи крючья. Тускло поблескивали острые загнутые наконе-чия. Над головой уже покачивались они. Что-то ледяное коснулось уха.1.

Все ближе было лицо Фаруда. Только когда завопили за спиной, оглянулся Авраам. Черные тени плясали там, и слышалось тихое шуршание. Армянина Бунина утаскивали во тьму...

На другой день сказали Аврааму, что едет он с посольством к ромеям, в Константинополь. Все та же ночная улыбка была у известившего об этом Фаруда. С нескрываемой враждебностью прикладывал он казенный перстень с печатью к ходатайству о выдаче подорожных денег. И о "красных "абрамах" упомянул что-то...

Авраам шел и думал, почему его посылают сейчас к ромеям. О царе царей не убоялся пробормотать Фаруд, что не по-арийски падок тот к жугутским прихвостням, даже имена их помнит...

И врач Бурзой, у которого жил он теперь, удивлялся. Крючьями волокут сейчас всех, кто был в красных дипе-ранах. Лишь вчера бросили под слонов великого арийского певца Кабруй-хайяма. А его отпускают...

"В один день родились мы с тобой, христианин Авраам..." Так сказал ему когда-то Светлолицый. Арийское древнее поверье есть, что судьбы ровесников связаны. Может быть, потому и не потащили его крючьями по указке Фаруда, а сейчас отправляют из Эран-шахра...

Врач Бурзой при прощанье сдвинул густые брови, посмотрел в глаза.

-- Тебе лучше подольше оставаться у ромеев, мой Авраам...--сказал он.

IX

Квадриги мчались, веером вздымая тяжелый мокрый песок на поворотах. Одномастные кони были впряжены в колесницы, голубые и зеленые ленты вились в хвостах и гривах. Такие же -- голубые и зеленые -- рубашки были у возничих, а на громадном ипподроме по тем же цветам разделялись трибуны. Даже в кесаревой ложе наряду с голубыми были зеленые платья. Когда какая-нибудь квадрига вырывалась вперед, неслыханный рев возникал на трибуне, в чей цвет была она...