Хрущев. Смутьян в Кремле - Емельянов Юрий Васильевич - Страница 88

На второй день, по словам Ромма, «вышел Вознесенский. Ну тут начался гвоздь программы… Вознесенский сразу почувствовал, что дело будет плохо, и поэтому начал робко, как-то неуверенно». Вознесенский вспоминал: «Трибуна для выступающих стояла спиной к столу президиума. Почти впритык к столу, за которым возвышались – Хрущев, Брежнев, Суслов, Козлов и Ильичев… Хрущев был нашей надеждой, я хотел рассказать ему как на духу о положении в литературе, считая, что он все поймет. Но едва я, волнуясь, начал выступление, как кто-то из-за спины стал меня прерывать. Я продолжал говорить. За спиной раздался микрофонный рев: "Господин Вознесенский!" Я просил не прерывать. "Господин Вознесенский!" По сперва растерянным, а потом торжествующим лицам зала я ощутил, что за спиной моей происходит нечто страшное. Я обернулся. В нескольких метрах от меня вопило искаженное злобой лицо Хрущева. Глава державы вскочил, потрясая над головой кулаками. "Господин Вознесенский! Вон! Товарищ Шелепин выпишет вам паспорт". Дальше шел чудовищный поток».

Ромм вспоминал: «Хрущев почти мгновенно его прервал – резко, даже грубо, – и взвинчивая себя до крика, начал орать на него. Тут были всякие слова: и «клеветник», "что вы тут делаете?", и "не нравится здесь, так катитесь к такой-то матери", "мы вас не держим". "Вам нравится за границей, у вас есть покровители – катитесь туда! Получайте паспорт, в две минуты мы вам оформим. Оформляйте ему паспорт, пусть катится отсюда!" Вознесенский говорит: "Я здесь хочу жить!" "А если вы здесь хотите жить, так чего ж вы клевещете?! Что это за точка зрения… на Советскую власть!"» Вознесенский вспоминал: «За что?! Или он рехнулся? "Это конец", – понял я. Только привычка ко всякому во время выступления удержала меня в рассудке. Из зала, теперь уже из-за моей спины доносился скандеж: "Долой! Позор!". Метнувшись взглядом по президиуму, все еще ища понимания, я столкнулся с ледяным взглядом Козлова. Как остановить это ужас? Все-таки я прорвался сквозь ор и сказал, что прочитаю стихи».

Хрущев неохотно удовлетворил просьбу Вознесенского. Ромм вспоминал: «Стал читать он поэму «Ленин». Читает, ну не до чтения ему: позади сидит Хрущев, кулаками по столу движет. Рядом с ним холодный Козлов. Прочитал он поэму, Хрущев махнул рукой: "Ничего не годится, не годится никуда. Не умеете вы и не знаете ничего! Вот что я вам скажу. Сколько у нас в Советском Союзе рождается ежегодно людей?" Ему говорят: три с половиной миллиона. "Так вот, пока вы, товарищ Вознесенский, не поймете, что вы – ничто, вы только один из этих трех с половиной миллионов, ничего из вас не выйдет. Вы это себе на носу зарубите: вы – ничто"».

После завершения прений выступил Хрущев. Он снова набросился на абстракционистов и Эрнста Неизвестного: «Прошлый раз мы видели тошнотворную стряпню Эрнста Неизвестного, и возможно, что этот человек, не лишенный, очевидно, задатков, окончивший советское высшее учебное заведение, платит народу такой черной неблагодарностью… Вы видели и некоторые другие уродства открыто, со всей непримиримостью». Отругал Хрущев и фильм Хуциева «Застава Ильича». Говоря о молодых героях этого фильма, Хрущев заявил: «Нет, на таких людей общество не может положиться. Это – морально хилые, состарившиеся в юности люди, лишенные высоких целей и призвания в жизни… Каждый, кто посмотрит такой фильм, скажет, что это неправда».

Далее Хрущев остановился на теме «культа личности». Он похвалил новую редакцию поэмы Твардовского «За далью – даль», в которой была кардинально изменена оценка Сталина, рассказ Солженицына «Один день Ивана Денисовича», «некоторые стихи Евтушенко», кинофильм Чухрая «Чистое небо». Но Хрущев заметил: «Появляются и такие книги, в которых, по нашему мнению, дается по меньшей мере неточное, а вернее сказать, неправильное, одностороннее освещение явлений и событий, связанных с культом личности, и существа тех принципиальных коренных изменений, которые произошли и происходят в общественной, политической и духовной жизни народа после XX съезда. К числу таких книг я отнес бы повесть тов. Эренбурга «Оттепель». С понятием оттепели связано представление о времени неустойчивости, непостоянства, незавершенности, температурных колебаний в природе, когда трудно предвидеть, в каком направлении будет складываться погода… Посредством такого литературного образа нельзя составить правильного мнения о сущности тех принципиальных изменений, которые произошли после смерти Сталина в общественной, политической, производственной и духовной жизни».

Особо досталось воспоминаниям Эренбурга. «Когда читаешь мемуары И.Г. Эренбурга, – говорил Хрущев, – то обращаешь внимание на то, что он все изображает в мрачных тонах». И тут Хрущев неожиданно стал говорить о заслугах Сталина перед революцией и страной. Он напомнил о позитивной роли Сталина в проведении курса на индустриализацию и коллективизацию. Он вспоминал: «Когда хоронили Сталина, то у меня были слезы на глазах. Это были искренние слезы». Правда, тут же Хрущев оговаривался и сообщал, что «Сталин был в последние годы жизни глубоко больным человеком, страдающим подозрительностью, манией преследования». Но затем приводил отрывки из переписки Сталина с Шолоховым, из которых следовало, что Сталин пресекал репрессии на местах, когда узнавал о них. Казалось, что мысли о Сталине не отпускали Хрущева и он продолжал путаться между позитивными и негативными оценками покойного, не в силах дать единую оценку.

Как обычно, речь Хрущева была сумбурна. То Хрущев нападал на Маленкова и Берию за их попытки ликвидировать ГДР. То он восторгался песнями «Варшавянка», «Замучен тяжелой неволей…», «Как родная меня мать провожала…», которые знал со времен Гражданской войны. То высмеивал современные танцы. Он поделился своими «неприятными впечатлениями» от поездки В. Некрасова, К. Паустовского и А. Вознесенского во Францию и сделанных ими там заявлений. Подробно остановился Хрущев на стихотворении Е. Евтушенко «Бабий Яр». Он заявлял: «Из этого стихотворения видно, что автор его не проявил политическую зрелость и обнаружил незнание исторических фактов. Кому и зачем потребовалось представлять дело таким образом, что будто бы население еврейской национальности в нашей стране кем-то ущемляется».

Очевидные противоречия в оценке Сталина, метания Хрущева от заигрывания с творческой интеллигенции к острой критике и даже грубым окрикам в отношении некоторых из них свидетельствовали об утрате им четких политических ориентиров. Этим воспользовались его соперники в руководстве страны и постепенно стали пересматривать некоторые из его решений и направлений политики. Вопреки смыслу курса Хрущева на децентрализацию хозяйства страны, 13 марта 1963 года решением Президиума ЦК и Совета Министров СССР был создан Высший Совет Народного Хозяйства (ВСНХ). Новый орган, во главе которого встал Д.Ф. Устинов, должен был контролировать выполнение государственного плана. 31 марта было объявлено о совещании по вопросам планов развития на 1964, 1965 и 1966—1970 годы, проведенном Президиумом ЦК и Советом Министров СССР под руководством Косыгина и Устинова. На этом совещании была подчеркнута необходимость первоочередного развития электротехнической промышленности и машиностроения, а не химической промышленности.

Хрущев не участвовал в работе этого совещания, так как отправился в отпуск на Черное море. Тем временем 9 апреля было объявлено, что следующий пленум ЦК КПСС в конце мая будет посвящен вопросам идеологии. Хайленд и Шрайок подчеркивали, что «такая повестка дня не имела прецедентов в послесталинском периоде и решение об этом было очевидно принято в отсутствие Хрущева. Возможно, оно было принято по настоянию Козлова и Суслова, отвечавшего за идеологию. Во всяком случае это объявление шло вразрез с требованием Хрущева, объявленном им в ноябре 1962 года о том, что следующий пленум будет посвящен вопросам развития химической промышленности».