Просто Давид - Портер Элинор - Страница 11

— Не мог бы ты спросить, не голодна ли она? — отважилась вступить в разговор миссис Холли.

— Она говорит, нет, спасибо, — с улыбкой перевел Давид, получив ответ. — Но мальчик голоден и хотел бы поесть, пожалуйста.

— Тогда скажи им, чтобы шли на кухню, — указала миссис Холли и поспешила удалиться в дом.

— Так ты француз, да? — спросил Симеон Холли у Давида.

— Француз? О нет, сэр, — гордо улыбнулся Давид. — Я американец. Папа так говорил. Он сказал, я родился в этой стране.

— Но почему же ты так говоришь по-французски?

— Ну как же, я выучил, — потом, осознав, что эти слова прозвучали неубедительно, добавил: — Так же, как выучил немецкий и другие вещи вместе с папой. По книгам, понимаете. Разве вы не учили французский, когда были маленьким?

Симеон Холли соблаговолил фыркнуть и удалился, не ответив на вопрос.

Сразу после ужина Перри Ларсон уехал вместе с женщиной и мальчиком. Лицо француженки сияло улыбками, а последний, полный обожания взгляд предназначался для Давида, махавшего ей рукой, стоя на ступенях крыльца.

После обеда Давид взял скрипку и направился к холму за домом, чтобы совершить прогулку. Он пригласил миссис Холли составить ему компанию, но та отказалась, хотя и не была занята подметанием полов и вытиранием пыли.

Тогда Давид попросил мистера Холли пойти с ним, но тот отказался с еще большим нетерпением, чем жена.

— И с какой это стати, позволь спросить, я должен идти на бесполезную прогулку — сейчас или в любое другое время? — резко спросил он.

Давид невольно отступил, но улыбка не исчезла с его лица.

— Но прогулка не будет бесполезной, сэр. Папа говорил, что вещи, которые помогают нам не фальшивить, не могут быть бесполезными, понимаете.

— Не фальшивить!

— Я хочу сказать, вы выглядите, как папа иногда, когда он чувствовал, что фальшивит. Он всегда говорил, что хорошая прогулка лучше всего помогает вновь собраться. Я… я и сам чувствовал, что немного фальшивлю сегодня, и по вашему виду понял, что с вами, должно быть, то же самое. Вот и позвал вас.

— Хм! Я… довольно, мальчик. Хватит дерзить, ты понял? — и рассерженный Симеон Холли отвернулся.

Тогда Давид в грустном недоумении отправился на прогулку в одиночестве.

Глава VII

«Ты нужен! Ты нужен!»

Был субботний вечер — третий день Давида на ферме подходил к концу. Наверху, в жаркой комнатке над кухней, мальчик опустился на колени у окна, пытаясь глотнуть прохладного воздуха, веющего с гор. Внизу на крыльце Симеон Холли с женой обсуждали события прошедших дней и решали, как следует поступить с Давидом.

— Но что мы будем с ним делать? — наконец простонала миссис Холли, нарушив тишину, которая надолго установилась между ними. — Что мы можем сделать? Нужен он кому-нибудь?

— Нет, конечно, он никому не нужен, — безжалостно заключил ее муж.

При этих словах фигурка в желтоватой ночной рубашке замерла. Давид выбежал из жаркой комнатки со скрипкой в руке и встал прямо в проеме кухонной двери.

— Кому нужен ребенок, которого воспитали как язычника? — продолжал Симеон Холли. — Как он сам говорит, его отец только на скрипке пиликал, бродил по лесам день-деньской, да иногда ходил в горную деревушку за едой и одеждой, если им нечего было есть и носить. Конечно, он никому не нужен.

Давид, стоявший у кухонной двери, почувствовал, что задыхается. Он устремился в задний коридор, прошел через длинные сараи и забрался на сеновал в амбаре — там он сильнее всего ощущал присутствие отца.

Давид был напуган, и тоска наполняла его сердце. Он никому не нужен. Мальчик слышал это собственными ушами, так что ошибки быть не могло. А как же долгие дни и ночи впереди, пока он не сможет со скрипкой в руках прийти к отцу в далекую страну? Как ему прожить эти дни и ночи, если он никому не нужен? Как его скрипка будет чистым, честным, полным голосом рассказывать о прекрасном мире, ведь папа говорил, что таков ее долг? От этой мысли Давид громко зарыдал. Затем он вспомнил о других словах отца: «Помни, мой мальчик, в твоей скрипке есть все, чего ты так желаешь. Ты только играй — и просторное небо нашего горного дома всегда будет над тобой, а лесные друзья и товарищи будут окружать тебя». Вскрикнув, Давид поднял скрипку и провел смычком по струнам.

В этот момент на крыльце миссис Холли говорила:

— Конечно, есть сиротский приют и богадельня, если они, конечно, его возьмут, но… Симеон, где же этот ребенок играет?

Симеон напряженно прислушался.

— Я бы сказал, в амбаре.

— Но он же лег спать!

— И вновь отправится в кровать, — мрачно заверил Симеон Холли, поднялся и тихо пересек залитый лунным светом двор, чтобы подойти к амбару.

Как и прежде, миссис Холли последовала за ним и, как и прежде, оба невольно остановились прямо за дверью амбара, чтобы послушать. В тот вечер не было ни рулад, ни трелей, ни зажигательных пассажей, паривших над лестницей. Долгие, жалостливые, сладостные ноты поднимались, созревали и умирали почти в полной тишине, а мужчина и женщина стояли на крыльце и слушали.

Они вернулись в давние времена — Симеон Холли и его жена — когда у них был собственный мальчик, и от взрывов его смеха звенели эти самые стропила, и он тоже играл на скрипке, хотя и по-другому. К обоим пришла одна и та же мысль: «А что, если это Джон играл бы в одиночестве под луной!».

Но не скрипка, в конечном итоге, увлекла Джона Холли из дома, а возможности, который открывал кусочек пастельного мелка. Все детство мальчик рисовал свои любимые «картинки» на любых поверхностях, будь то обои в «лучшей комнате» или форзац большого альбома в обтянутой плюшем обложке — и в восемнадцать лет объявил о решении стать художником. Целый год Симеон Холли боролся с ним со всей силой упрямого и волевого человека. Он запретил держать в доме мел и пастель и загрузил сына домашней работой, которая оставляла время только на еду и сон, — и тогда Джон сбежал.

Это было пятнадцать лет назад, и с тех пор родители не видели сына, хотя два оставшихся без ответа письма в ящике Симеона Холли свидетельствовали, что, по крайней мере, в этом Джон был не виноват.

Но сейчас, стоя у двери амбара, Симеон Холли и его жена думали не о взрослом Джоне, волевом парне и блудном сыне — они вспомнили Джона маленького, кудрявого мальчика, игравшего у них на коленях, резвившегося в этом самом амбаре и устраивавшегося у них на руках, когда заканчивался день.

Миссис Холли заговорила первой — и вовсе не так, как на крыльце.

— Симеон, — начала она дрожащим голосом, — ребенок должен идти в постель! — И она устремилась к лестнице, опережая мужа. — Идем, Давид, — позвала она, поднявшись, — маленьким мальчикам пора спать. Идем!

Ее голос звучал тихо и не вполне уверенно. Давиду показалось, что в словах и во взгляде были отголоски давней боли. Он очень медленно вошел в квадрат лунного света, а потом долго и серьезно изучал лицо женщины.

— А вам я… нужен? — спросил он, запнувшись.

Женщина сделала глубокий вдох и всхлипнула. Перед ней стояла стройная фигурка в желтоватой ночной рубашке — рубашке Джона. На нее смотрели эти глаза — темные и задумчивые, как у Джона. И руки ее заболели от ощущения пустоты.

— Да, да, только мне — и навсегда! — закричала она с внезапной страстью, прижимая к себе фигурку. — Навсегда!

И Давид довольно вздохнул.

Симеон Холли разжал губы, но снова сомкнул их, не сказав ни слова. Потом мужчина повернулся со странно озадаченным выражением лица и тихо спустился по лестнице.

На крыльце, когда прошло не так мало времени и Давид вновь улегся спать, Симеон Холли холодно сказал жене:

— Полагаю, ты понимаешь, Элен, на что ты обрекла себя этим абсурдным порывом в амбаре — а все из-за того, что богопротивная музыка и лунный свет ударили тебе в голову!

— Но я хочу оставить мальчика, Симеон. Он… напоминает мне о… Джоне.

Мужчина сжал губы, и у его рта залегли глубокие морщины, но жене он ответил с явной дрожью в голосе: