Верь мне (СИ) - Тодорова Елена - Страница 44

Она молчит. А потом вдруг отстраняется и выпаливает:

– Все! Уезжай, Саш!

Я опускаю веки.

Сжимаю зубы, сжимаю кулаки… Весь сжимаюсь. А на вдохе кажется, что, напротив, вымахиваю до невообразимых объемов.

– На сколько? Ты не сказала, Сонь.

– Потому что я не знаю, Саш!

– Почему не знаешь?

– Боже, Саш… Каждый твой отъезд – как конец света! Это дико мучительно, понимаешь?!

– А приезд? – выталкиваю, рискуя на нее посмотреть.

Солнышко вздыхает и, обхватывая себя руками, качает головой. В глазах появляются слезы. Губы начинают дрожать.

– Счастье, – шелестит она, когда я уже теряю надежду на ответ.

Откидывая голову, со свистом втягиваю воздух. Кивая, усиленно моргаю.

– Хорошо, я сейчас поеду, – сиплю и продолжаю стоять. – Насчет ебанутых новостей из Одессы, которые хотел тебе рассказать…

– Ну.

– Полторацкому нельзя верить.

– Пф-ф… – вспылив, фыркает Соня. – Ты опять?? Хватит ревновать, Саш. Это, чтобы ты знал, уже просто оскорбительно!

– Дело не в ревности, – отсекаю я.

­– А в чем же? М?

Смотрю на нее недвижимо секунд десять.

А потом все-таки выталкиваю:

– Он ебет мою мать.

– Что???

По тону слышу, что считает, будто я в бреду.

– Да, Сонь. Так и есть.

– Откуда ты знаешь?

– Я их видел. Они лизались прямо у нас во дворе, – говорю равнодушно, потому как успел свыкнуться с этим гребаным дерьмом. – Я приставил слежку за матерью. Через пару дней они с Полторацким встретились в загородной гостинице.

– И… И что? Может, это по работе? – упирается побледневшая вмиг Солнышко.

– В гостинице, Сонь? – едко усмехаюсь. – За восемь дней трижды?

– Нет, ну… Тимофей Илларионович ее презирает!

– Угу.

Богданова распахивает губы, явно намереваясь сказать что-то еще, но все же замолкает. Прижав ко рту кулачок, отворачивается.

– Если Людмила Владимировна нащупает нужные ниточки и начнет натравливать Тимофея Илларионовича на меня… – бормочет задушенно спустя долгое-долгое мгновение. ­– Если он продастся, я лишусь защиты… Боже…

– Не лишишься, – заверяю ее я. Шагнув ближе, сжимаю плечи и заставляю снова в лицо посмотреть. ­– Сейчас я все контролирую, Сонь. Мать, отца, Машталеров – по всем каналам. Ни один их шаг мимо меня не пройдет. Надо будет, и Полторацкого пристегну.

– А Владу? – снова эта горечь. В глазах, в голосе и в блеклой улыбке. ­– Владу тоже контролируешь?

– Сонь… – вздыхаю тяжело. – В том плане, который тебя беспокоит, у меня с ней ничего нет. Как я уже говорил, с мая. С твоего первого появления в Одессе.

– Говорил…

– Если я что-то говорю тебе, значит, так и есть. Верь мне, – последнее – несколько с нажимом, потому как эта тема реально важна для нас обоих.

– Неужели… Неужели ее это не удивляет? Я слышала, когда была на вашей помолвке, как она жаловалась и истерила как раз потому, что ты отдалился. Неужели тебе ничего не предъявляет? Не пытается соблазнить?

Я невольно смеюсь.

– По хую мне ее соблазны, Сонь.

– Все равно… Зачем она тебе, Саш? Зачем?!

Планомерно набираю полную грудь кислорода. Медленно выдыхаю.

– Затем, что доступ к некоторым важным документам ее гнилого папаши я могу получить только через нее. Бывая у них дома. Если я ее не ебу, чтобы закрывать глаза на мое скотское поведение, она должна хотя бы надеяться на свадьбу.

– Она знает, что Машталер хотел сделать со мной!

– Я в курсе, – невольно выливаю в голос ярость. – Узнал в процессе последних «раскопок», – вспоминая, до сих пор удивляюсь прокачке своего терпения. Ведь желание тупо свернуть ей шею было всепоглощающим. Сцепляю зубы, перевожу дыхание и уже более спокойно заверяю: – Она ответит за твое похищение наравне со своим отцом.

– Главное, что ты знаешь, – шепчет Солнышко с заметным облегчением. – Ладно. Пора тебе, Саш.

Я сдержанно киваю. И, не заставляя ее повторять, направляюсь в прихожую.

Соня вроде идет следом, но в итоге сворачивает в кухню.

Я не спеша обуваюсь.

Смотрюсь в зеркало. Поправляю волосы, поправляю часы, поправляю одежду… А ее все нет.

– Проводишь? – выдаю басом на всю квартиру.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Соня не отзывается. Но практически сразу же раздаются шаги, и появляется она сама. Запыханная, покрасневшая и с каким-то свертком.

– Это что? – толкаю рассеянно, когда сует его мне.

– Лазанью тебе положила… – поясняет смущенно, едва ли не заламывая руки.

Хочу напомнить, что она не собиралась для меня готовить, но… Даже не то чтобы духу не хватает… У меня, блядь, в принципе нет слов. Я поражен, будто случилось какое-то невероятное чудо. Наверное, потому что это огромный шаг с ее стороны.

И, мать вашу, это не все. Дальше следует еще один шаг и заодно ответ на мой вопрос.

– Контейнер вернешь, ­– наказывает Соня якобы строго. Вздыхает, достигая по цвету уровня «баклажан». И уточняет: – Восемнадцатого августа.

Блядь… Спасибо!

– Понял, – сиплю вслух.

Наклоняясь, обнимаю. Прижимаю крепко-крепко, а целую мягко. Осторожно. Даже трепетно.

– Люблю тебя, – шепчу, зажмурившись.

Выдерживаю паузу. Еще раз вдыхаю ее запах, еще раз трусь о ее губы, еще раз всю ее сжимаю… И так и не открыв глаз, выхожу.

24

Настоящее воспаление любви.

© Соня Богданова

– Как прошла последняя встреча?

Тимофей Илларионович не в первый раз задает мне подобный вопрос. Но именно сегодня я впервые категорически не хочу отвечать. Скосив взгляд к выходу из ресторана, безумно жалею, что нельзя просто встать и уйти.

Чуть меньше полугода назад я видела в Полторацком свое спасение. Сегодня я не то чтобы потеряла к нему доверие… Я испытываю рядом с ним настоящий страх.

В какие игры он играет? Зачем все это затеял?

То, что желает разрушить преступный синдикат, как когда-то заявлял мне, в связи с последними новостями из Одессы трудно принимать за истину.

Зачем ему эта сука?

Господи…

Неужели у него есть к Людмиле Владимировне какие-то чувства? Неужели все это изначально из-за нее лично затевалось? Неужели он столько лет ее любит? На что готов? Почему разменной монетой снова должна быть я? Что происходит в этом чертовом мире? Почему люди такие твари?

Смотреть на Тимофея Илларионовича, не выдавая бурлящих в груди эмоций, нереально сложно. Но игнорировать его присутствие возможности нет.

Возвращаю внимание, встречаюсь с Полторацким взглядами и невольно вздрагиваю. Он, конечно, подмечает это и еще более въедливо всматривается в мое лицо.

– Встреча прошла хорошо, – выговариваю несколько сдавленно и определенно сдержанно.

Только вот Тимофея Илларионовича столь короткий ответ не устраивает.

– Половой контакт был? – спрашивает со свойственной людям его профессии невозмутимостью. Для меня эта близость – жизнь, для него же – всего лишь факт по делу. – Кто в этот раз выступал инициатором?

– Георгиев, – бормочу, заливаясь жаром.

И лишь после этого подмечаю, что второй вопрос был задан, чтобы лишить меня возможности сориентироваться и попытаться увильнуть от ответа на первый.

Значит ли это, что Полторацкий уловил все мои колебания? Испытывает ли он опасение, что я могу разбить его планы? Почувствовал ли, что вера ослабла? Ломает ли голову, почему?

– Чем еще вы занимались?

– Да в принципе ничем… – шепчу я. И ощущаю, как снова краснею. – Он недолго был… Часов шесть-семь…

– Восемь с половиной, – тут же поправляет меня Тимофей Илларионович, привнося понимание, что за моей квартирой велось наблюдение.

Люди Георгиева следят за ним, его люди – за Георгиевым и мной… Какой-то пиздец! Не иначе.

Этот мир когда-нибудь станет нормальным?

Стискивая руки, которые разбивает дрожью, в кулаки, цепенею. Дышать трудно. Кислород не насыщает, несмотря на усиленное кондиционирование зала. Хочется хватать много и часто, а приходится тщательно вымерять каждый вдох и каждый, черт возьми, выдох.