Pasternak - Елизаров Михаил Юрьевич - Страница 11

С домом Тригория за годы ничего не случилось. Он все так же стоял на своем месте, невысокий квадратный сруб, в моховой шубе, похожий на малахитовую шкатулку. Лишь стена, выходящая на обрыв, от постоянных ветров оставалась голой. Все четыре двери были закрыты. Дедушка толкнул одну, вошел. На земляной пол сразу намело листвы.

Василек ожидал, что будет пахнуть старой могилой. На удивление, запаха не было, впрочем, как и костей.

— В прах обратились, — объяснил дедушка, скидывая с плеча потертый солдатский мешок на одной лямке. — Что принюхиваешься?

— Гнилью не пахнет, — пояснил Василек.

— В таком доме запахи не держатся.

— Почему? — Василек тоже скинул поклажу.

— А ты на потолок посмотри.

Василек глянул наверх. Крыша не лежала плотно на стенах, а стояла на маленьких опорах-столбиках, образуя щели.

— Для чего это, — спросил Василек, — вентиляция?

— Нет. Говорильные дома всегда так строили. Верили, что душа через дверь не может войти, только через окно или такие лазейки.

— А если дождь? Вода в дом натечет.

— Все предусмотрено. У крыши длинные скаты.

— Дедушка, а почему звери Тригория не съели, когда он еще говорил?

— К говорящему мертвецу зверь подойти не смеет…

Василек поставил в угол ружье и вдруг увидел окаменевшую кучку большой нужды. Прямо возле приклада. И присыпанные серой пылью бумажные комки, которые Василек поначалу за высохшие листья принял. Стало неприятно и обидно даже. Столько лет ждал встречи с чудом, а тут кто-то неизвестный до тебя явился и еще напакостил. Дедушке даже говорить о таком не хотелось.

Василек поднялся, ногами пошаркал, вдруг что к подошвам пристало. Сдвинулся пласт древесной трухи — тетрадь! Под ее прямоугольным трафаретом оказался еще более древний слой пыли. Василек отряхнул ветхие, покоробленные листы.

— Неужели сюда кто добраться сумел? — качая головой, дедушка подошел, взял из рук Василька его находку, со всех сторон оглядел, перевернул несколько листиков. — Старая еще. Лет двадцать здесь лежит.

— Откуда ты знаешь? — спросил Василек. — А может, ее недавно забыли.

— Тогда бы шариковой ручкой писали. А здесь мало того что чернилами, так еще и стихами… — дедушка усмехнулся.

Василек заглянул в тетрадку. По бумаге вниз сбегал узкий столбик, разбитый на кирпичики четверостиший. Записаны они были круглым, довольно отчетливым почерком без помарок, словно человек не сам сочинял, а аккуратно переписал из другой книги. После стихотворения шло несколько пустых страниц, остальные были с корнем выдраны.

Дедушка, орудуя тетрадкой как совком, подцепил кучку и выбросил за дверь.

— Пойдем теперь, хворосту соберем. Неплохо бы костер развести.

Снаружи по-разбойничьи посвистывал ветер. В лесу же стоял полный штиль. Василек хотел наломать веток, но знал, дедушка все равно не позволил бы живые растения калечить. И правильно. Через пару шагов нашелся высохший кустарник. Василек прутьев нарезал, подумал и шнурком их связал — чем не веник получился! А потом и для костра сгодится. В дом вернулся, подмел. Чтобы ничего от случайного гостя не осталось, тщательно обтер пол мхом и пучками травы. После такой уборки выяснилось, что пол в доме не земляной, как Василек вначале подумал, а деревянный. Землю много лет назад люди нанесли, которые Тригория слушать приходили.

— Вася! — дедушка вдруг позвал. — Иди-ка сюда!

Василек отложил веник, побежал на зов. Дедушка стоял на краю неглубокого овражка. Внизу лежал мумифицированный остов в остатках брезентовой штормовки. Сквозь ткань проглядывало, будто деревянный коготь, черное острие корня. На лице кожа напоминала дубовую кору, рот был широко открыт, как для зубного осмотра. Глаза усохли до камешков, но взгляд, пристальный, дикий, почему-то остался. Рядом валялись истлевший рюкзак и ружье.

— Видимо, ночью шел. Оврага не заметил, упал да на корень напоролся… — Дедушка легко сбежал вниз, Василек следом за ним.

— Мучался перед смертью, весь перекрученный. — Дедушка пошевелил мумию носком кирзового сапога и поднял ружье. — Послевоенная «тулка»… — Оглядел стволы, покрытые рыжим бархатом ржавчины. — Видишь, они не спаяны между собой, а скреплены муфтами. Правый ствол со сверловкой — цилиндр, левый — чок. Ложа полупистолетная, из бука. Такие до пятьдесят шестого года производили…

Он попытался вынуть патроны. Ружье треснуло в руках как сломавшаяся ветка. Картонные гильзы давно размокли и сгнили. Из стволов выпали только латунные капсюли. Дедушка подобрал один, осмотрел.

— В воздух стрелял, надеялся, что на помощь придут. Только кто здесь услышит… А если и услышит — добраться сюда сложно. Да… Отомстилось ему за говно…

Выбрались наверх. Хворост в молчании собирали. Дедушка костер развел за домом. Поставили котелок с кашей.

— Вечереет, — дедушка на небо посмотрел, — назад не пойдем сегодня, здесь заночуем.

Василек никогда еще в лесу не ночевал. Интересно. На огонь смотрел. Палочкой кашу помешивал, потом угли ворошил. Тетрадь было раскрыл — скучно показалось. Хотел в огонь бросить, да дедушка попросил вслух ему почитать.

Василек начал откуда-то с середины.

Василек бросил читать. На всякий случай спросил:

— Про мертвеца стих?

— А ты сам подумай, — ответил дедушка.

Из котелка на прогоревшие угли плеснуло выкипевшей водой, они тихо зашипели, вспыхнули красными бусинками. Дедушка положил тетрадь на угли. Бумага быстро покрылась коричневыми пятнами, языки пламени проткнули ее насквозь, разбежались, охватывая со всех сторон. Костер снова ожил.

— Там про труп написано было, — сказал, наконец, дедушка. — Человек, который приходил, знал о своей смерти и потому завещание по себе оставил: говно и трупные стихи.

Стемнело, тучи набежали, дождь мелкий стал накрапывать. Решили в доме Тригория на ночлег устроиться — все не под открытым небом. Веток на пол постелили, чтоб не жестко лежать было. Разговор прежний, от самого костра тянулся.

— Ты суть души не совсем верно понимаешь, — говорил Васильку дедушка.

— Почему? Ты сам так объяснял. В мертвеце остатки души сохранились. Сама душа уже в раю. Я так думаю, — она после смерти вроде улья, который на другую пасеку, то есть в рай, перенесли. А в мертвеце как бы одна пчелка-душа задержалась, а потом все равно со своим ульем соединилась. А в трупе совсем души нет, потому он и труп.

— Это я тебя всякими сравнениями с толку сбил, — дедушка ненадолго задумался. — Душа, Вася, не разделяется. Если быть более точным, в мертвеце как бы одно из ее отражений — может, так тебе проще будет понять…

По молчанию Василька было ясно, что не проще.

— Представь, — сказал дедушка, — я стою перед зеркалом и думаю: «Меня зовут Мокар». Если в этот момент спросить, что я вижу, то я отвечу с полной уверенностью: «Себя». То есть и мое отражение вместе со мной вроде как подумало: «Меня зовут Мокар, я вижу себя», — и оно действительно — я. Ведь не кто-то другой, а именно я смотрю и думаю. Живой человек, а потом мертвец, — это как бы два зеркала, находящихся одно в другом, дающие возможность душе увидеть себя. Просто, когда она на себя насмотрится и уходит, то ее исчезнувшее отражение в человеке еще какой-то миг отражается в мертвеце.

— А мертвец это осознает, что в нем только отражение, а настоящая душа уже давно в раю?