Жаркое лето 1762-го - Булыга Сергей Алексеевич - Страница 15

— Приступайте, ваше благородие, а то остынет, — сказал Колупаев.

Иван прошел к столу, сел, еще раз посмотрел на чашку и подумал, что вот уже и здесь есть польза, потому что, во-первых, ему уже давно хотелось чего-нибудь горячего, а во-вторых, тут же подумалось, после можно будет всем рассказывать, что он пил из царской чашки. И что, может, это ему сама царица этот кофей заваривала. Иван пригубил кофею, кофей был немного жидковат, а так вполне приличный. И кренделек был очень вкусный, как в Великих Лапах, когда он в первый раз туда приехал. Тогда, вспомнил Иван, как только Базыль ввел его в дядин дом, а правильней, в палац, так дядя сразу закричал, чтобы панычу подали кренделей и молока. И этим молоком он после еще долго его донимал, заставляя пить и пить, потому что, говорил, водки ты еще напьешься, Янка, а вот молока давать тебе уже не будут, а от него вся наша сила и наша белая кость. А кофей дядя совсем не любил. И уже если он чего-то не любил, подумал Иван — и подумал почему-то очень медленно, как будто во сне. И еще подумал: будто отравили. А потом почувствовал, как кто-то тронул его за плечо и сказал Колупаевским голосом:

— Вы бы разувались, ваше благородие. Или позвольте вам помочь. А то вы себя совсем не жалеете.

— Э! — громко сказал Иван. — Я не сплю! Я должен дождаться эскадрона!

— Так и дождетесь, — сказал Колупаев. — В засаде ждать еще способнее. Лежмя. Вон там лежмя, уже постелено, — и он указал, где.

А и вправду, подумал Иван, ему раньше после Померании всегда давали три дня на отдых. А теперь совсем ничего! Ну да это не беда, тут же подумал он дальше, встал и принялся ходить взад-вперед по кордегардии, время от времени поглядывая на лавку, на которой лежала заботливо постеленная Колупаевым шинель. «Выйдем в отставку, тогда выспимся, — думал Иван, — а пока нужно дождаться эскадрона. Ну а если его не дождемся, то дождемся чего-нибудь другого».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Жар-птица

Но и другого тоже долго не было. Иван походил взад-вперед, успокоился, вернулся к столу, сел и опять принялся за кофе, который был уже холодный, и за кренделек. Колупаев стоял сбоку и помалкивал. Иван допил кофе и отставил чашку. Колупаев сказал:

— Если ваше благородие велит, так можно сбегать в Большой дворец и принести настоящей еды. — Помолчал и добавил: — На всех.

«Ат, — гневно подумал Иван, — и в самом деле!» И снова встал, снова пошел по кордегардии. Но почти сразу же остановился, помолчал, как будто еще думая, а после велел так:

— Ты сначала пойди и сними лишние посты. Оставь четыре, остальные пусть идут сюда и отдыхают. И двоих из них сразу на кухню, это верно. А посты оставишь вот какие: первый у них на крыльце, после еще два по краям возле обоих павильонов и еще один — это уже четвертый — с другой стороны, под окном у государыни. Но чтобы рожу не пялил! Чтобы стоял скрытно в кустах! Понятно?

Колупаев отдал честь и вышел. А Иван еще постоял посреди кордегардии, после еще посидел за столом и еще походил, пришли солдаты, он велел им отдыхать, а сам вышел в парк.

В парке было тихо и так же пусто, как и ночью. И во дворце напротив тоже было тихо, и никто оттуда не выходил. И эскадрон не появлялся, вот что главное. Иван стал неспешно ходить по дорожке — до нимфы сорок пять шагов, обратно и опять до нимфы. После мимо прошел Колупаев с дежурными, они несли в кордегардию завтрак. Иван спросил, как называется этот дворец, Колупаев ответил, что Монплезир, слово французское, и позвал Ивана завтракать. Иван сказал, что он покуда сыт. Ему тогда и в самом деле совершенно не хотелось есть. Он же прекрасно понимал, что это вчерашнее поручение караулить царицу, которую, как все говорят, хотят засадить в монастырь — дело очень непростое и опасное. И не за такие дела слетали не такие головы, думал Иван. Так ведь те сами во все это лезли, потому что многого хотели, а Иван не хочет ничего. И у царя он ничего просить не собирается, думал Иван дальше, потому что ничего ему не нужно, у него и так все есть, ему бы только съездить на Литейную и передать Анюте перстенек, саму ее увидеть… Ну, и все такое прочее! И тут Иван до того засмущался, что ему даже показалось, будто на него смотрят из дворцовой галереи, с левого крыла. Смотрят не смотрят, кажется не кажется, но он все же развернулся и ушел в глубь парка, там скоро нашлась одна укромная скамеечка, он на нее только сел — и опять крепко задумался.

А как же тут было не думать! Разве Иван не помнил, какие глаза были у главнокомандующего, у Петра Александровича Румянцева, когда он как бы между прочим вдруг сказал Ивану, что если он паче чаяния — и он так и сказал: «паче чаяния» — встретит в Ораниенбауме Никиту Ивановича Панина, обер-гофмейстера и дядьку цесаревича, то чтобы передал ему поклон. Нижайший! «Мы же с ним, — добавил Петр Александрович и тут он даже усмехнулся — мы же с ним свойственники, хоть и неблизкие, но все-таки». И еще раз усмехнулся, и добавил, чтобы передано было именно так, как он сказал, слово в слово. Иван сказал: «Так точно, передам и ничего не перепутаю», — а сам сразу подумал, что все это очень непросто. Ведь же никогда до этого его сиятельство ему ничего подобного не поручал, а тут вдруг на: дядька-наставник цесаревича. И усмехается!

Хотя чего ему не усмехаться, думал Иван тогда дальше, уже по дороге к себе, уже отправив Мишку собирать его в дорогу. Петр Александрович, думал Иван, поймал свою птицу. И вон как высоко на ней взлетел — до главнокомандующего. А ведь еще какой-то год назад, при покойной матушке царице, его за господами фельдмаршалами, за этими старыми пнями, которых корчевать и корчевать, никто не видел! Зато как только матушка преставилась и этот сел вместо нее, так он сразу же призвал Румянцева — и Андреевскую ленту ему сразу, и полного генерала, и, главное, на́ тебе, Петя, еще одну птицу! То есть на́ тебе экспедиционный корпус, на́ тебе полную волю над ним, только добудь мне Шлезвиг! И Петя пошел. И ведь добудет, как пить дать. Потому что датский Фредерикус — это вам не прусский Фридрих, а Петр Александрович и от того не бегал, а сам его догонял. И еще взял Кольберг на шпагу. А за Шлезвиг, и это тоже как пить дать, теперь дадут ему фельдмаршала. И десять тысяч душ, никак не меньше. И что ему еще, думал Иван. И в самом деле, остальное у него все есть. На сколько он лет всего старше, а уже все успел. Вот кто, небось, каждый день — и в день по нескольку раз — молится за здравие императора! Не то что кое-кто, не будем называть по именам, пусть даже это только в мыслях, потому что это же такое дело…

И тут как раз послышались шаги. Иван перестал думать, подождал, а после как бы между прочим посмотрел налево. Там на аллею вышел Шкурин. Вид у Шкурина был очень невеселый. Иван не стал вставать. Шкурин подошел к Ивану, едва заметно поклонился и сказал:

— Господин ротмистр! Срочно! Государыня зовет!

Иван сразу поднялся, спросил:

— Что такое?

— Не говорят! — быстро ответил Шкурин. — Но велела срочно вас призвать. Позвольте провожу!

Они вместе пошли по аллее. «Ат, — думал Иван — началось». Но ничего не спрашивал. Так они молча прошли полдороги, только потом уже Шкурин сказал:

— Государыня сильно напугана. Как бы не было какой беды!

Иван остановился, посмотрел на Шкурина, спросил:

— А отчего напугана?

Шкурин пожал плечами. Врет, каналья, подумал Иван, но вслух ничего не сказал, а пошел дальше. Шкурин нагнал его, и они опять пошли рядом. Шкурин его даже иногда обгонял и при этом заглядывал ему в лицо, то есть всем своим видом показывал, что хочет продолжить разговор, ты только спроси у него — и он тебе все расскажет. Но Иван по-прежнему молчал. Так они молча вошли во дворец, молча свернули налево, а там прошли в секретарскую — то есть Шкурин открыл дверь, Иван вошел, а уже следом вошел Шкурин, и он там по-лакейски ловко крутанулся, даже успел что-то сказать — и вышел.

А Иван остался — один. И государыня была напротив, она сидела на софе. Она была в новом платье. То есть в новом — это, конечно, только для Ивана, а для нее просто в другом, тоже, наверное, домашнем, растерянно думал Иван, оно, может, три деревни стоит…