Бронепароходы - Иванов Алексей - Страница 26

«Межень» приткнулась у стахеевской пристани. Маркин сразу спрыгнул на причал и, не оглядываясь, зло свистнул своим спутникам. За комиссаром пошли Волька Вишневский, Утёмин и два матроса. В душе у Маркина всё не утихал гнев. Шагая по пятнистой от солнца аллее к дачному терему, Маркин вытащил из кобуры наган и проверил патроны в барабане.

Пинком распахнув двойную дверь в гостиную, Маркин увидел молодого Стахеева – тот удивлённо поднялся с дивана с книгой в руках. Студенческая тужурка у него была расстёгнута на груди.

Вощёный паркет пылал от солнца.

– Этот, – сказал Волька Маркину.

– Я к тебе заместо трибунала!.. – Маркин поднял наган.

– В чём дело?… – не понял Стахеев.

Маркин выстрелил, и Стахеев пошатнулся, но устоял на ногах.

На грохот в гостиную ворвалась Ксения Алексеевна – растрёпанная, в домашнем платье, с лёгкой кружевной шалью на плечах.

– Нет! – отчаянно закричала она. – Нет, господа!..

Стахеев механически запахнул тужурку, скрывая кровавое пятно на груди – словно прятал от мамы рубашку, испачканную земляничным соком.

– Нет! – кричала Ксения Алексеевна, раскидывая руки и загораживая собой сына. – Он не виноват!..

Утёмин молча выстрелил ей в лоб. Красивое лицо Ксении Алексеевны странно исказилось в какой-то капризной гримасе. Стахеев подхватил мягко оседающую маму, и Маркин снова выстрелил в него, теперь тоже в лоб.

Стахеевы нелепо повалились у дивана, точно споткнулись друг о друга.

Маркин зачем-то назидательно потряс наганом, развернулся и вышел.

Через десять минут пятеро балтийцев уже были на борту «Межени».

Мерно работала машина, пароход ровно двигался по стрежню, и Маркин стоял в рубке возле штурвального. Только что они прикончили парня и бабу – а ничего в мире не изменилось. Не омрачилось синее небо, по-прежнему валил дым из трубы, над кормой метались чайки, увязавшиеся за судном.

Маркин думал: как всё это, оказывается, просто. Бах, бах, бах – и он уже не виноват в потере нефтекаравана. Команда ему подчиняется. Лялька сидит у себя в салоне и не высовывается. И грех не жжёт, не гложет душу – надо только не вспоминать, как убитые упали на пол. Он, Коля Маркин, сгубил себя? Он – злодей? А вот нет! Он такой же, как был. Он может любить, может дружить, и совесть у него никуда не делась – он хочет поступать правильно, по-доброму. В его жизни будто вынули палку из колеса: жизнь покатилась, как ей и должно.

Он ощущал себя освобождённым, ему было легко. Он спустился из рубки, миновал коридор и открыл дверь в салон. Лялька полулежала на оттоманке и что-то писала карандашом в маленькой книжке. Маркин присел рядом.

– До Нижнего, Лялька, нам дня три шуровать, – сказал он.

Ляля с таинственной улыбкой отложила книжку и карандаш.

Маркин бережно потрогал пальцем её налитые губы, затем придвинулся ближе, обнял и начал целовать. Ляля не возражала.

16

Нобелевская баржа угодила в ловушку, будто большая рыба в старицу. Казалось бы, чего проще: разгрузить посудину, протолкнуть её через мели на верхнем конце протоки и снова загрузить.

Но оборудование для буровой было громоздким и тяжёлым. Требовалось в двух местах на берегу соорудить два крана-оцепа, а между ними протянуть канатную самотаску. Для такой работы нужна была артель в полсотни человек. И дело заняло бы слишком много времени: на Арлане геолог Турберн уже не успел бы наладить бурение до конца сезона. Поэтому Мамедов искал другой способ освобождения баржи.

Лоцман Федя Панафидин по облупленным доскам вскарабкался на самую верхушку створного знака и долго изучал очертания фарватера. Вода, журча, бежала по песчаным гривам. В небе плыли редкие кучевые облака, их тени ползли через дремотные отмели, и река искрила пятнами. Мамедов и Горецкий ждали внизу, смотрели наверх и щурились. Федя осторожно спустился.

– Можно попробовать с двумя пароходами, – подытожил он. – Посадим их на дно, как я укажу, и соберём все струи воедино. Дня через три с божьей помощью река сама промоет ложбину. Тогда вытянем баржу без распаузки.

– Пароходы возмом у Стахэева, – сразу решил Мамедов.

«Русло» был пришвартован к чёрному остову развороченной взрывами нефтебаржи. Иззубренными листами обшивки нефтебаржа врезалась в дно, точно плуг. Разъятые трюмы ещё дымили, комья мазута качались на волнах.

– Снимай швартовы, – скомандовал матросам Горецкий.

«Русло», пыхтя, зашлёпал плицами к Святому Ключу.

– То, что ты задумал, называется водотеснением, – в рубке сообщил Феде Горецкий. – Устаревшая техника пробивания перекатов. Слышал о снарядах господина Клейбера? О гидродинамической теории профессора Тимонова?

Роману хотелось поддеть лоцмана. Ему всегда были крайне сомнительны эти славянофильские самородки, мастерившие прогресс из лыка и прутьев.

– О господине Клейбере все слышали, – ответил Федя. – Да и видели все, как его суда работают. А про другого господина ничего не знаю.

Профессор Тимонов вычислил законы движения водотоков. На их основе инженер Клейбер малым числом плавучих землеройных машин прокладывал глубокие фарватеры сквозь самые непролазные мели. Громыхающие агрегаты Клейбера обеспечили судоходство на всём огромном протяжении Волги.

– Но у вас-то нету землечерпалки, – добавил Федя.

Горецкий хмыкнул. Мальчишка огрызается!

– Вот объясни-ка мне, Панафидин… Река – это божья тайна?

– Конечно, – уважительно согласился лоцман.

– Ты говорил, что божью тайну отрицать нельзя. А разве Тимонов с Клейбером не отрицают её, когда сами течение реки исправляют?

Федя перекрестился на икону Николы Якорника, словно просил терпения.

– Тайна-то не в беге воды, Роман Андреич.

– А в чём? – не унимался Горецкий.

– Ну, не знаю…

Горецкий недовольно хмыкнул. Следует как-то упростить разговор.

– Федя, а бесы есть?

– Есть, – убеждённо кивнул Федя.

– Ты сам-то их видел?

– Навроде да. Козлоногие такие и тощие.

Штурвальный Бурмакин опасливо покосился на Федю.

Горецкий не ожидал подобного аргумента.

– Про бесов, значит, ты всё понял, а про божью тайну – ничего?

– Да почто её понимать-то? – не выдержал Федя. – Она ведь не паровая машина! Её чинить не надо! Коли понимаешь её, значит, отрицаешь!

Роман не успел расколупать хитроумное невежество молодого лоцмана – буксир приближался к пристани Святого Ключа.

С берега Мамедов и Горецкий знакомым уже путём направились к даче. Мамедов захватил Федю с собой – на тот случай, если им придётся объяснять Стахееву практически, зачем нужны два парохода и что с ними сделают.

У крыльца топтались крестьяне и дворня. Из дома доносился речитатив священника. В гостиной все окна были закрыты и задёрнуты шторами, зеркала завешаны тканью. Посреди зала на лавках вытянулись два гроба. Иннокентия одели в студенческий мундир, Ксения Алексеевна лежала в строгом платье. Поп ходил вокруг усопших с кадилом; пахло дымом ладана; горничные тихо плакали, садовники, повара и лакеи сжимали в руках горящие свечи.

Романа странно поразил вид мёртвой Ксении Алексеевны. В памяти, в ощущениях она была ещё слишком живой для него – обнажённая и нежная. Падала ветка шиповника у двери… И кудрявые волосы темнели на подушке… И вдруг эта невыносимая неподвижность, страшное изъятие сути женщины…

– Просто вошли и застрелили, – прошептала Роману горничная.

– Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи по тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго… – заунывно читал поп.

На обратном пути Мамедов не думал о Стахеевых. Что о них думать? Всё ясно. Красногвардейская барышня с «Межени» всё-таки согнула мягкотелого комиссара в бараний рог. Или же комиссар догадался, как ему прорваться в постель к своей возлюбленной. И Стахеевы погибли. Не они первые, не они последние. На Биби-Эйбате или в Сабунчах он, Хамзат Мамедов, не раз видел глинобитные армянские дома, заваленные телами женщин и детей. Причиной резни называли и веру, и нацию, и общественный класс, но Мамедов знал, что главная, предельная причина – нефть. Потому что нефть – это кровь.