Слово о слове - Елизаров Евгений Дмитриевич - Страница 39

Впрочем, повторюсь: разумеется, никакая рационализация сознания не в состоянии до конца замкнуть подлинное значение слова в границах его формального определения. Аура полного значения слова будет витать над ним всегда. Можно говорить лишь об определенной степени тяготения знаковых систем к тому или иному полюсу организации языка, а значит, и о том, насколько плотна и различима эта аура. Но как бы то ни было, чем сильнее тяготение к ratio, тем больше опасность мутаций смысла. Ведь изолированное от всех, а значит и не хранимое полным значением всех других, содержание слова оказывается лишенным какой бы то ни было устойчивости. А с изолированным жесткими границами формального определения словом можно творить все что угодно. И мы видим в истории, что чем рационалистичней сознание субъекта, тем динамичней его цивилизация.

Но – получается – чем динамичней движение, тем вероятней опасность потрясений. От падения Константинополя до тезисов Лютера пролегло немногим более шестидесяти лет. "Дух Законов" Монтескье и начало выхода "Энциклопедии" отделяют от якобинского террора сорок с небольшим. От "разумного эгоизма" через "Катехизис революционера" до революционной этики – всего один шаг. Сергей Нечаев принадлежит в сущности тому же поколению, что и Базаров. Искренне восхищавшийся этим "бесом" революции Владимир Ульянов моложе его всего на 23 года. События, истекшие с воцарения Александра II до окончательной победы большевизма, занимают чуть больше шестидесяти – жизнь одного поколения.

Я не хочу быть понятым таким образом, что именно взрывные трансмутации развивающейся культуры являются причиной всех тех несчастий, которыми так богата человеческая история. Гражданские войны и революции на самом деле вызываются пышным букетом факторов, каждый из которых является, наверное, столь же необходимым, сколь и недостаточным условием. Сводить все и вся к простому механическому противоречию между какими-то бездушными производительными силами и столь же мертвящими действительность производственными отношениями, конфликту национальных интересов, простирающихся на заморские рынки сбыта, нежеланию одних жить по-старому и невозможностью для других управлять по-старому – нельзя. Суждение Паскаля о форме носа египетской царицы, наверное, столь же истинно, сколь и постулаты Маркса, как, впрочем, и все откровения всех последующих политологов. Но в отдельности вся непреложность этих начал – только для простой деревянной флейты, а не для мятущейся души датского принца; вовсе не они приводят в движение тайные пружины человеческой истории. Но как бы то ни было, в пассионарном взбунтовавшемся против самой Вселенной социуме, где в неразрешимое противоречие вступили и производительные силы, и производственные отношения, который уже не хочет жить по-старому да и не может по-старому управляться, социуме, герои которого к тому же вожделеют прелестей ли заморских царевен или выгод, обещаемых заморскими рынками сбыта, куда скорее разразится кошмар варфоломеевских или каких-нибудь "хрустальных" ночей, чем в обществе, пусть и разъедаемом все теми же язвами, но все же хранимом неразрушенной культурой. (Не будем забывать еще и о том, что самой благодарной аудиторией Лютеров, Вольтеров, Марксов и Лениных во все времена были интеллигентствующие Смердяковы и так охотно внимающие уже их призывам Шариковы от плебейства.)

9. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Вот, собственно, и все. Остается подвести окончательный итог.

"В начале было Слово", и сотворенное единым Словом Создателя, все сущее – суть семантический элемент именно этого Слова, – говорят нам одни. А значит, и человек со всеми устремлениями нетленной его души – это ничтожный атом бездонного великого смысла все того же животворящего Слова. Все сущее, говорят нам другие, – это закономерный продукт естественно-природного развития. А значит, и человек, во всех проявлениях его личности – это простой результат эволюционного восхождения к какой-то организационной вершине единой живой материи.

В конце концов можно исповедовать любую веру, веру ли в созидающего материю Бога, веру ли в порождающую дух материю, все исповедания в конечном счете сойдутся в одном, и – независимо от того, кем в действительности был тот, кого казнили тогда на пасхальной неделе в Иерусалиме, Бого– ли Человеком, персонажем ли литературного вымысла какого-то великого Мастера, или реальным героем Ренановской истории – мы обязаны заключить: в природе человека творить добро.

Вообще говоря, здесь даже не одно, но целых два утверждения: в природе человека творить, и смыслом человеческого созидания является добро. Или, по-другому: единственным оправданием человеческого бытия (я имею в виду бытие собственно человека, но не того существа, которое только что завершило последний виток антропогенезиса) являются веления нравственного закона, единственным же способом реализации этих велений может быть только творчество.

Двойственность человеческой природы обусловливает и двойственную природу порождаемого им знака. Незримый порыв человеческой души обязан облечься в какую-то осязаемую форму; вне этой вечной нерасторжимой связи материального с идеальным существование никакого знака даже немыслимо. (И тем более невозможно достижение никакого материального результата.) А это имеет свои фундаментальные следствия, определяющие очень многое во всей мировой истории. Принципиальная невозможность существования слова вне зримой формы знакового движения в конечном счете ведет к тому, что знаком становится любое физическое действие человека. Ведь воспринять что бы то ни было мы можем только благодаря видимому движению каких-то материальных структур между тем, сама по себе материальность не несет решительно никаких указаний на то, видимостью чего она является: видимостью ли кого-то сокрытого смысла, или видимостью чисто механических сотрясений плоти. А следовательно, не только собственно знаковое – без исключения каждое движение человеческой плоти приобретает как явный, легко распознаваемый рациональным взглядом утилитарный смысл, так и какое-то сокрытое значение. Поэтому любое физическое действие человека в этом мире оказывается элементом всеобщего созидательного процесса не просто потому, что влечет за собой – пусть и микроскопическую – деформацию в конечном счете всего материального его окружения, но и потому, что формирует самую душу тех, кто его окружает.

Но если любое действие человека становится знаком, то ограничивать конечный его результат созданием одних лишь вещей оказывается невозможно. Другими словами, отсюда следует, что суть человеческого назначения не может быть сведена к построению каких-то машин, технологий или парламентарных систем, в своей совокупности олицетворяющих его цивилизацию. Все это – только внешность единого всевселенского созидательного потока. В природе человека творить, но в конечном счете единственным предметом его творчества является только бессмертная его душа. А значит, и любая создаваемая им вещь, да хотя бы тот же ватерклозет, скрывает в себе не столько то, легко доступное различению Базаровых, – утилитарное измерение обыкновенной санитарии, что ограждает человека от элементарной заразы, сколько что-то метафизическое и трансцендентное всякой прагматике.

Единственным началом созидания может быть только порыв человека к добру. А значит, выводом сказанного предстает и то, что приносимое человеком зло вовсе не является извечным атрибутом его собственной природы, как не является убийство атрибутивным свойством впервые поднятого и обработанного им камня. Сотканный из плоти, он вынужден жить и действовать в физическом мире, меж тем все вещественное в этом мире имеет свои законы. Одним словом, причиняемое человеком человеку страдание это не столько его вина, сколько, может быть, его печаль. Впрочем, как мы уже могли видеть, эта печаль одновременно – и род той скорби, умножением которой, по словам Екклезиаста, умножается познание человека, и средство его же исцеления от всякой боли. Ведь в конечном счете именно благодаря тому, что любой порыв души должен быть облачен в материализованное движение его же плоти, человек и обретает способность чувства, а значит, и способность сочувствия чужому страданию. И не сочувствие ли образует собой квинтэссенцию нравственности, сострадание и совесть – только ли приставка роднит эти понятия?