Святая Иоанна - Шоу Бернард Джордж - Страница 16

ПРОСЧЕТ В ЕЛИЗАВЕТСКОЙ ДРАМЕ

Я, однако, располагаю одним преимуществом перед елизаветинцами. Когда я пишу о средних веках, они передо мной как на ладони, ибо их, можно сказать, открыли заново в середине XIX века после периода забвения лет этак в четыреста пятьдесят. Возрождение античной литературы и искусства в XVI веке и бурный рост капитализма совместно похоронили средние века. Их воскрешение - это второй Ренессанс. Должен сказать, что в шекспировских исторических пьесах нет и признака атмосферы средневековья. Его Джон Гант прямо этюд, написанный с Дрейка в старости. Хотя Шекспир по фамильной традиции был католиком, его персонажи - в высшей степени протестанты: они индивидуалисты, скептики, эгоцентрики во всем, кроме как в делах любовных, но даже и тут они себялюбивы и сосредоточены на собственном чувстве. Его короли - не государственные деятели; его кардиналы чужды религии. Человек несведущий может прочитать его пьесы от корки до корки и так и не узнать, что мир, в конечном счете, управляется силами, которые находят свое воплощение в определяющих эпохи религиях и законах, а вовсе не вульгарно честолюбивыми личностями, охочими до драк. Божество, которое лепит наши судьбы, как бы мы потом ни обтесывали их по-своему, если и упоминается в фаталистическом смысле, то сразу же забывается, словно мимолетное смутное ощущение. Для Шекспира, как и для Марка Твена, Кошон был бы тиран и грубиян, а не католик; инквизитор Леметр был бы садист, а не законник. У Уорика было бы не больше черт феодала, чем у его преемника, делателя королей, из пьесы "Генрих VI". Как видим, все они были абсолютно убеждены в том, что главное: будь верен сам себе, тогда ты не изменишь и другим (заповедь, отражающая крайнюю реакцию на средневековые воззрения), - как будто они жили в пустом пространстве, не имея никаких обязательств перед обществом. Все шекспировские персонажи таковы, потому их так легко принимают наши буржуа, которые живут безответственно и припеваючи за счет других, не стыдятся такого положения дел и даже не сознают его. Природе противен этот изъян у Шекспира, и я постарался, чтобы средневековая атмосфера свободно веяла в моей пьесе. Повидавшие спектакль не примут потрясающее событие, описываемое в пьесе, за обыкновенный частный случай. Перед нами предстанут не только реальные человеческие марионетки из плоти и крови, но и сама Церковь, и инквизиция, и феодальная система, и божественное дыхание, бьющееся об их непроницаемую оболочку, - и выглядит все это куда страшнее и драматичнее, чем фигурки простых смертных, лязгающих металлом лат или бесшумно двигающихся в рясах и капюшонах доминиканского ордена.

ТРАГЕДИЯ, А НЕ МЕЛОДРАМА

В пьесе нет негодяев. Преступление, как и болезнь, не представляет интереса, - с ним надо покончить с общего согласия, и все тут. Всерьез же нас интересует то, что лучшие люди делают с лучшими намерениями и что люди обыкновенные считают себя обязанными сделать, несмотря на свои добрые намерения. Гнусный епископ и жестокий инквизитор Марка Твена и Эндру Ланга скучны, как карманные воришки; они и Жанну низводят до уровня заурядного персонажа, у которого обчистили карманы. Я изобразил их одаренными и красноречивыми представителями церкви воинствующей и церкви судействующей. Только так я могу удержать свою драму на уровне высокой трагедии и не дать ей превратиться в сенсацию уголовного суда. Злодей в пьесе никогда не будет ничем другим, кроме diabolus ex machina [дьявол из машины (лат.)], быть может, прием более волнующий, чем deus ex machina [бог из машины (лат.)], но в такой же степени механический, а следовательно, интересный тоже только как механизм. Нас, я повторяю, занимают поступки людей, в обычных обстоятельствах добродушных. И если бы Жанну сожгли не такие вот добродушные в своем праведном усердии, то ее смерть от их рук имела бы не больше значения, чем смерть многочисленных девиц, сгоревших в Токио во время землетрясения. Трагедия подобных убийств в том, что совершают их не убийцы, - это убийства узаконенные, совершаемые из благочестивых побуждений. И это противоречие сразу же вносит элемент комедии в трагедию: ангелы, быть может, заплачут при виде убийства, но боги посмеются над убийцами.

ПРИУКРАШИВАНИЕ В ТРАГЕДИЯХ НЕИЗБЕЖНО

Вот где причина того, что моя драма из жизни святой Иоанны, давая в целом правдивую картину, переиначивает отдельные второстепенные факты. Нечего и говорить, что старинные мелодрамы о Жанне д'Арк, где почти без исключения дело сводится к конфликту между злодеем и героем (в данном случае героиней), не только упускают главное, но и искажают образы действующих лиц: Кошон выходит негодяем, Жанна - примадонной, Дюнуа любовником. Но автор высокой трагедии и комедии, стремящийся к наивозможно сокровеннейшей правде, непременно должен обелять Кошона и ничуть не меньше, чем автор мелодрамы чернит его. Насколько мне удалось выяснить, нет никаких сведений о Кошоне, которые позволили бы обвинить его в вероломстве или какой-то исключительной жестокости в ходе суда над Жанной, или в той степени классовой и сектантской предубежденности против подсудимого и в пользу полиции, какая принимается в наших теперешних судах за нечто само собой разумеющееся. Однако нет и оснований отнести его к великим католическим церковникам, полностью застрахованным от обусловленных мирскими обстоятельствами страстей. Да и инквизитор Леметр, судя по тем скудным сведениям, которые сейчас можно раскопать, не так уж умело справлялся со своими обязанностями и рассматриваемым казусом, как это изобразил я. Но такова уж специфика театра, что на сцене персонажи оказываются вразумительнее, понятнее для самих себя, чем в жизни. И правильно, ибо никаким другим способом не станут они вразумительными для зрителей. А в таком случае Кошон и Леметр должны разъяснить не только себя, но еще и Церковь, и инквизицию, равно как Уорик должен разъяснить феодальную систему, словом, эти трое должны дать зрителям XX века понятие об эпохе, коренным образом отличной от их собственной. Исторические Кошон, Леметр и Уорик, бесспорно, не смогли бы этого сделать, - они сами были частью средневековья и потому имели не больше понятия об ее особенностях, чем о химическом составе воздуха, которым дышали. Пьеса осталась бы невразумительной, если бы я не наделил их достаточной долей этого понимания, чтобы они могли объяснить свою позицию XX столетию. Неизбежно поступившись правдоподобием, я, осмелюсь утверждать, единственным возможным способом добился достоверности, которая оправдывает вывод, сделанный мною на основе имеющейся документации и отпущенной мне способности прорицания, а именно: что слова, которые я вкладываю в уста этих трех исполнителей моей драмы, и есть те слова, которые они произносили бы на самом деле, если бы сознавали истинный смысл своих поступков. И больше этого ни для драмы, ни для истории я сделать не могу.