Новый век начался с понедельника - Омельянюк Александр Сергеевич - Страница 91

От ощущения себя сыном номенклатурного работника – высокомерие, зазнайство, карьеризм, лицемерие, подхалимство, приспособленчество, отсутствие чести и совести, да и ума тоже.

– «Мне экстрасенс сказал, что у меня хватит силы воли бросить курить!» – гордо заявил как-то Иван Гаврилович.

– «Конечно! Захочешь бросить, бросишь! Всё в твоих руках!» – поддержал полезную мысль коллеги Платон.

– «Да, да!» – горделиво подтвердил Гудин.

– «Дело теперь за мозгами!» – снова опустил его Платон.

Гудин всегда спорил, не разобравшись в сути вопроса, в позиции противоположной стороны. С тупостью, недостойной применения, Иван Гаврилович долдонил что-нибудь, зачастую слова паразиты и междометия, совершенно не обращая внимания на собеседника.

А от тщедушности тела и души Гудину стали присущи зависть, злость и вредность.

Но Ивану Гавриловичу Гудину, как впрочем, и всем людям на Земле, были свойственны не только плохие черты характера и поступки.

По своей сути он был всё-таки добрым, заботливым и во многом порядочным.

И ему самому иногда незаслуженно доставалось от коллег.

Тёща Платона как-то оговорила Гудина за перерасход скотча.

Невольно смутившись, а может, испугавшись суровой и справедливой женщины, тот постеснялся намотать необходимое количество скотча на коробку, и на эскалаторе станции метро «Маяковская» ручка оторвалась, коробка упала, раскрылась, и банки полетели вниз по ступеням…

Собирая с помощью понятливых прохожих банки, Гудин материл почём зря Надежду Васильевну, воспылав с тех пор к ней лютой ненавистью.

Как-то раз, Иван Гаврилович, входя к Платону с Марфой, добродушно и весело бросил:

– «Здрасьте, я Ваша тётя!».

– «Из Бразилии, которая?!» – показал себя знатоком кино Платон.

– «Обезьяна, стало быть!» – показала себя знатоком географии Марфа.

– «Хрен редьки не слаще!» – тривиально ответил Гудин.

– «Так это смотря, чей хрен!» – тут же съёрничал Платон.

– «Ты, наверно, хотел сказать, какой хрен?!» – уточнила бывалая Марфа Ивановна.

– «Ха-ха-ха! Размер роли не играет!» – сел на своего любимого конька профессионал Иван Гаврилович.

Через некоторое время он перебрался со своего конька в торец большого рабочего стола, и стал сосредоточенно что-то искать в своём кейсе, с коим никогда не расставался, представляя тем самым перед другими людьми себя, как делового человека.

Увлекшись, он непроизвольно пропускал в щель между зубов воздух, тихо и корректно насвистывая: «Сы-сы-сы!».

– «Гаврилыч, ты давай тут не ссы!» – без задней мысли прогоняла его Марфа Ивановна.

– «Так это я так свищу!».

– «А я думала, что говоришь на каком-то непонятном иностранном языке!» – не отставала Марфа.

– «Соловей ты наш!» – не удержался и Платон.

– «А я ведь свободно владею тремя языками: русским разговорным, русским литературным и русским матерным!» – объяснил пересмешник.

Словоблудие Гудина, из-за накопленных им в жизни различных комплексов, было, возможно, чисто наносным, поверхностным, скорее антуражем, чем сутью.

Его богатый жизненный опыт позволял ему иногда просто и доходчиво объяснять самые сложные жизненные ситуации.

Однако часто, или по вредности, или по незнанию, он давал неправильные советы. Из-за чего Платон прозвал его ещё и антисоветчиком.

Он никогда не держал в себе зла, так как тут же, сразу, выплёскивал его на своего обидчика, причём часто беспричинно, как бы превентивно.

Как-то раз Гудин рассказывал Платону о своих осенних дачных делах:

– «Я собираю сухие листья, их прессую и на вилы».

– «В компост?!» – участливо спросил коллега.

– «Ты, что? Шизанулся, что ли?! Конечно в компост! А куда же ещё?!» – неожиданно схамил гадёныш Гудин.

Но защитная реакция организма Платона не позволяла ему помнить и, тем более, специально запоминать всё сказанное Гудиным. Однако кое-что всё же невольно запоминалось.

– «Всё никак не начмокаешься?!»» – любил задеть Платона интриган Гудин, ставя того в явно приниженное, по сравнению с собой, положение.

Но иногда он наоборот, даже очень почтенно, а то даже излишне ласково обращался к своим сослуживцам, за исключением Инны и Марфы, а в частности к Платону:

– «Платош! А как ты думаешь… или считаешь?» – всё чаще и чаще невольно вырывалось из его уст.

И если по отношению к руководящей женщине такое обращение выглядело вполне естественным, то по отношению к двум оставшимся мужчинам – неоднозначным.

Хотя ласковые слова всегда приятно слышать любому человеку, особенно давно потерявшему мать, или самых близких, но у Платона это вызывало сразу два негативных впечатления.

То ли Гудин обращался, как педик, то ли тем самым, как бы оказывал своё покровительство всё-таки более молодым, и, возможно, по его мнению, менее достойным, хотя вполне взрослым, самостоятельным и более чем самодостаточным мужчинам.

У Ивана Гавриловича, как у многих старых пердунов, иногда не получалось утаить в себе, рвущуюся наружу, внутреннюю энергию.

– «Гаврюша! Я слышу, у тебя сработал сигнализатор избыточного давления!?» – шутил в таких случаях, невольно смеясь над старцем, Платон.

– «Смех без причины…» – как умел, отбивался тот.

Гудин иногда ревновал Платона к престарелой Марфе. Ему, видимо, было завидно, что Платон даже с нею нашёл общий язык, дал возможность ей раскрыться, как тоже человеку интересному и весьма мудрому, несмотря на недостаточное образование и несколько ограниченный интеллект.

– «А где твоя Марфа?!» – иногда с ехидной улыбочкой донимал он Платона, совершенно не дожидаясь от него ответа.

– «Она такая же и твоя!» – отвечал тот на его глуповатый вопрос.

Как-то раз, в преддверие празднования дня рождения Марфы Ивановны Мышкиной, он, какой-то весь взъерошенный, ворвавшись в их комнату, прямо с порога, чуть ли не вскричал:

– «Привет, именинница!».

При этом он весело смотрел только на Марфу, совершенно не повернувшись к Платону, но протянув тому свою узковатую, холодную ладонь для рукопожатия. Платон, до этого очень увлечённо что-то рассказывавший Марфе, как человек воспитанный, ответил рукопожатием и словами:

– «Привет!».

– «А ты, что! Именинница, что ли?» – задал свой самый глупый, какой только можно было бы сейчас услышать, вопрос Гудин.

Ну и гадёныш! Ну и провокатор! – возмутился про себя Платон, не став ничего отвечать придурку.

В конце одного из последних рабочих дней, в течение которого Гудин, видимо, ощутив себя ненужным и никчемным человеком, не удержался дать своё «указание» Платону, причём весьма твёрдым, повелительным и покровительственным тоном:

– «Платон! Ну, давай, запирай свою богадельню!».

Его прямо-таки подмывало хотя бы на мгновение поставить себя, как бы начальником Платона, или, как минимум, его старшим коллегой.

В своей жизни Платону часто приходилось осваивать новые виды работ.

И, как человек любящий и умеющий анализировать, он, после освоения предложенной ему технологии работы, придумывал, модернизировал, улучшал, оптимизировал этот процесс, придумывал новый, более рациональный способ работы. Тем зарекомендовывал себя хорошим методистом.

Поэтому всегда и везде все работающие с ним люди, со временем и естественным образом, отдавали ему пальму первенства в этом вопросе и, как правило, с большим интересом осуществляли предложенную им технологию. Это только никоим образом, или в значительно меньшей степени, не касалось людей упрямых.

Такими в их коллективе были Алексей Ляпунов, который, как сын гения имел на это хотя бы моральное право, и Иван Гаврилович Гудин, чьё упрямство подкреплялось ещё и болезненным самолюбием.

Когда Платон очень тактично просил того в чём-нибудь помочь, причём исключительно для ускорения общего процесса работы всего коллектива, а не своей работы лично, Гудин или молча уходил, или искал какие-то другие предлоги для отлынивания от работы, а то и просто, без обиняков, заявлял: