Новый век начался с понедельника - Омельянюк Александр Сергеевич - Страница 61

Анастасия Петровна всегда пыталась, скорее по детской привычке, что-нибудь урвать и от брата. Например, взять с его дачи хоть какой-нибудь, даже не нужный ей, урожай, который она вполне потом могла сгноить в собственных домашних закромах.

В такие моменты она, возможно даже невольно, действовала по всем известному принципу: с паршивой овцы – то бишь, с неверующего брата – хоть шерсти клок.

Поэтому она с удовольствием, например, обирала и обдирала спиленные ветки облепихи для набора крошечного, чисто символического, урожая.

Но особенно Анастасия страдала чревоугодием. В гостях, задарма, она могла съесть что угодно, даже вредное для своего хронически больного желудка: солёности и копчёности, пряности и различные консервы, сладкое и жирное, жареное и пережаренное, и даже принять алкоголь.

Так, буквально за два месяца до этого разговора, в один из майских выходных дней, Анастасия без приглашения посетила квартиру своего отсутствовавшего на даче брата.

Не успев войти в дом, она проследовала на кухню и сразу, без спроса схватила у племянника Кеши один из трёх его бутербродов с сыром и кетчупом, составлявших традиционный воскресный завтрак школьника. И только надкусив его, она спросила разрешения.

Естественно Иннокентий не стал возражать против потери, уже осквернённого грязными руками и поганым ртом бесцеремонной тётки-богомолки, бутерброда.

А после первых посещений Анастасией дачи брата в тот год, Ксения поведала мужу о её новых чревоугодных фокусах и алчном поведении.

Оказывается, Настасья Петровна к постоянному своему традиционному кусочничеству и ублажению своей плоти, теперь ещё добавила и новые «калинарные изыски».

Она, например, наливала компот в кофе и ела конфеты после чистки зубов.

На комментарий Ксении, что это есть осуждаемое церковью чревоугодие, апологетка церкви как всегда попыталась лицемерно вывернуться и оправдаться, но на этот раз весьма опрометчиво:

– «А это не чревоугодие, а… сладострастие!».

– «Так оно ведь тоже осуждается церковью! А у неё это не чревоугодие, а чревоблудие!» – вмешался в рассказ Ксении Платон.

Возмущённый, он практически тут же сочинил по этому поводу стихотворение про сестру:

Тогда же, за разговором с женой, Платон вспомнил, как давно, во время показа Ксенией оставшихся от умершей матери вещей, Анастасия вся аж встрепенулась, глаза её до этого пребывавшие в печальной задумчивости вдруг заблестели, а томная поволока вмиг слетела с них.

Теперь казалось, что в них пляшут огоньки электронного калькулятора, молниеносно подсчитывающего возможную выгоду. Чуть ехидно-снисходительная улыбочка, коснувшаяся её губ, говорила о начавшемся внутри её головы процессе подведения логической и церковно-нравственной базы под ещё предстоящую, ещё не высказанную, ещё только зреющую и формирующуюся в сознании, алчную просьбу.

Алчность Анастасии Петровны Олыпиной (Кочет) всегда прикрывалась лицемерием и ханжеством, якобы, глубоко верующего человека. Все свои материальные притязания она с демагогической лёгкостью объясняла своей духовностью и промыслом божьим.

Словно бог выбрал лишь её одну для удовлетворения своих каждодневных неиссякаемых потребностей.

– «Да! Хорошо устроилась моя сестрица!» – прокомментировал Платон.

– «Чтобы она ни сделала, чтобы не сжулила или не выпросила – всё объяснит или оправдает божьей волей!» – продолжил он.

– «Да, ей палец в рот не клади! Оказывается, я её ещё плохо ранее знала. Но сейчас она мне раскрылась во всей красе!» – подытожила Ксения.

– «Как говорится, послал бог сестрицу! А ведь раньше она была нормальной! А потом всё: заболела…, свихнулась…, и уверовала!».

– «С верующими это часто бывает!» – согласилась с мужем Ксения.

– «Мне с моими верующими родственниками просто беда! Что Анастасия, что Григорий, и даже Василий! Все со странностями!» – сокрушался Платон.

– «Меня даже мой любимый младший племянник недавно удивил! Когда я спросил его мнение о своих пробах пера в прозе, он мне так ответил, что я сразу почувствовал тяжесть в своей нижней челюсти!» – вновь поделился он с женой своей обидой.

– «А Григорий?! Это вообще чёрная дыра!» – снова простонал Платон. Его самый старший племянник, сын старшей единокровной сестры Эльвины, был всего на три года младше Платона. Волею судеб, и к сожалению близких родственников, Григорий Марленович Комков вырос человеком совершенно безответственным. Ему ничего не стоило самому наобещать кому-либо в три короба, но ничего не сделать. Его многолетняя работа на станке и с металлом, которым можно было говорить что угодно, отучила его от цивилизованного общения с людьми. А эгоистическое детство ещё больше усугубило процесс его отчуждения от людей.

Так что если у более-менее нормальных людей обещанного ждали три года, то в случае с Григорием его можно было ждать очень долго, а то и не дождаться вовсе.

Во всяком случае, Платон не мог вспомнить ни одного случая, противоречащего этому его выводу.

По этому поводу он обычно говорил:

– «Григорий наобещает три… комка, а потом глядишь, а они уже укатились куда-то в неизвестном направлении, и так далеко, что их потом и не найдёшь вовсе!».

В связи со всеми этими невольными переживаниями, особенно связанными с поведением сестры, Платон не выдержал и позже сочинил про Анастасию ещё одно стихотворение: