Исторические портреты (Петр I, Иоанн Грозный, В.И. Ленин) - Елизаров Евгений Дмитриевич - Страница 9

Если уж и в самом деле говорить о чем-то неслыханном в истории боевых столкновений, то следовало бы вспомнить совсем другое. Через девяносто лет после майского подвига на Неве в Северной Европе выдалась очень холодная зима. В эту зиму военного противостояния революционной Франции обычно незамерзающие голландские каналы, которые нередко служили и обороне страны, покрылись толстым льдом и стали доступными не только для пехоты, но даже и для кавалерии. И вот в январе 1795 года уже познавшие вкус победы французы узнали, что часть голландского флота замерзла во льду близ Текселя, и выслали против нее сильный отряд конницы. Пройдя форсированными маршами северную Голландию, отряд перешел замерзшее Зюдер-Зее и, окружив недвижный флот, потребовал его сдачи. Никак не ожидавшие подобной атаки (вот уж действительно – вода и камень, стихи и проза, лед и пламень…) растерявшиеся командиры судов вынуждены были спустить флаги. Понятно, что не знающая точной наводки, корабельная артиллерия совершенно бессильна в такой ситуации, моряки же – не пираты, а в рукопашном бою против прорвавшейся кавалерии и вышколенной пехоте устоять трудно. Все же подвиги абордажных боев, повторим уже сказанное, свершались вовсе не ими, но специально включаемыми в экипажи пехотными контингентами. Поэтому ни превозносить до небес храбрость одних, ни – тем более – порицать малодушие других здесь неуместно. Но как бы то ни было французские гусары вполне заслуженно снискали громкую славу, ибо военная история, как кажется, вообще не знала другого случая захвата боевых кораблей конницей.

Так что на Неве случилось отнюдь не небываемое – небываемое существовало только в вечно воспаленном воображении Петра.

Все эти громкие титулы и звания, все эти преувеличенно пышные определения в общем-то мало приметного выдают вечную его тайну, выдают то обстоятельство, что он в сущности всю свою жизнь продолжал играть в какую-то рожденную еще детским воображением игру. В том, иллюзорном, мире, где навсегда замкнутым оказалось сознание Петра, все было великим. Не случайно за один из таких «великих» подвигов (кстати, тот самый – «небываемый») Военный совет присвоил сразу два отличия недавно учрежденного высшего российского ордена Андрея Первозванного. Все здесь было именно таким, каким и полагалось ему быть в мире, созданном гением титана, прямого преемника громкой славы первых цезарей первого Рима.

Правда, всю эту имперскую мишуру можно было бы объяснить и чисто идеологическими мотивами, объективными потребностями пропаганды государства, добивающегося для себя достойного места в ряду европейских держав. Но ведь и в пропаганде нужно знать меру: кто в Европе того времени мог всерьез принимать всех этих петровских Генералиссимусов и Генерал-адмиралов вместе с самим Императором? Задумаемся над одним фактом. Если в военное межсезонье переход под знамена даже недавнего противника считался нормой того времени, то измена в бою во все времена была делом, способным уничтожить репутацию любого офицера. Кочующие же по армиям Европы кондотьеры, может быть, как никто другой нуждались в непорочности своего послужного списка. Меж тем под Нарвой практически все иноземцы перешли на сторону Карла (к слову, весьма щепетильного в вопросах воинской чести) задолго до того, как обозначился исход сражения. Измена? Разумеется. Но кто из них был заклеймен как предатель? Стыдно признаться самим себе, но это так: весьма чувствительные в вопросах чести, нанятые Петром профессионалы сочли нравственным уроном для себя принять бой против своих же товарищей на его стороне. Без потери лица они могли воевать за Петра лишь против лопарей, скифов, монголов, ирокезов, готтентотов, словом, против любых, столь же экзотических племен, как и дикари самой Московии. Представления о России как о варварской стране еще и не начинали изменяться. Когда же варвар надевает на себя императорскую корону, тем самым возвышая себя над всеми монархами цивилизованного мира, на него смотрят со снисходительной усмешкой. Такая пропаганда могла лишь навредить, ибо во многом благодаря именно ей на Россию еще долгое время продолжали смотреть как на дикую страну.

Но даже откровенно перебирая пропагандистскую меру необходимо сохранять трезвость, чтобы и самому не уверовать во всю эту трескотню. В противном случае теряется всякая способность управлять реальной действительностью. Необходимо сохранять известную вольность по отношению к создаваемым самим же собой условностям. Петр же относился к ним совершенно серьезно.

Петр, – говорят мемуаристы, – был очень прост в обращении, с ним запросто могли пить водку и простые шкипера. Но легко нарушая ритуальные условности, принятые при европейских дворах, он, как кажется, никогда не отступал от тех формальных правил, которые диктовались логикой им же вымышленной действительности. Впрочем, не только не отступал сам, но и бдительно следил за тщательным выполнением другими всех телодвижений никем не виденных ранее ритуалов. Во время торжественного прохождения войск, спасших Россию в судьбоносном дня нее Полтавском сражении, он в ярости мог рубить клинком солдата, не известно в чем оступившегося при исполнении мудреного для вчерашнего крестьянского парня викториального церемониала.

Лишенное даже тени иронии, абсолютно серьезное отношение к форме, ритуалу никогда не бывает наигранным. Наигранным может быть лишь то натянуто щегольское пренебрежение ими, которое опытному взгляду сразу же выдает новичка, старающегося походить на ветерана.

Разумеется, Петр не был тем полковым командиром, личность которого легко угадывается из содержания ставших бессмертными примечаний на полях столь же нетленных военных записок Фаддея Козьмича. Нет, дело совсем не в умственной ограниченности. Абсолютная серьезность, с которой Петр относился ко всем вводимым им условностям, свидетельствует о том, что в них он видел отнюдь не условность, не форму, но подлинное существо явлений. Солипсизм – вот имя тому состоянию, к котором замкнулось сознание Петра. Химеры той виртуальной реальности, которая была вымышлена им, были для него вовсе не фикцией, но самой действительностью. Над вымыслом слезою обольюсь, – сказал поэт. Но тщательность соблюдения всеми поданными всех тех ритуальных требований, которые диктовались духом Петровских фантазий, обнаруживает себя формой подчинения реальной действительности этому вымыслу, острым желанием того, чтобы тою же слезой над этим вымыслом обливались и все остальные.

В его виртуальном мире сражались победоносные армии и непобедимые армады, в его иллюзорной действительности потрясались пределы вселенной… поэтому-то она и наполнялась Генералиссимусами и Императорами. Неудержная фантазия честолюбивого соискателя пьедестала, когда-то в детстве начавшаяся игра теперь уже задавала тон объективной реальности. Реальность должна была подчиниться фикции, чтобы придать ей статус действительного бытия.

Итак, мы видим, что Петр рисовался самому себе героем, достойным легенд. Властелин огромного государства, пропагандистского воспреемника оставшейся в веках славы Рима и Константинополя – в мысленно представляемом ряду европейских монархов, он, казалось бы, должен был занимать одно из ведущих мест. К тому же и слава победителя турок – еще не умершей угрозы для всего христианского мира – должна была способствовать утверждению этих притязаний как чего-то вполне обоснованного.

Казалось, вся Европа должна была замереть в немом восхищении от появления этого юного героя. Слишком опереточно его «инкогнито», слишком театральна его роль простого корабельного плотника – а значит, как и все театральное, все это прямо рассчитано на благодарные аплодисменты. И каково же должно было быть разочарование, когда никто – никто! – не стал рукоплескать при его появлении. Триумфа не получилось, и лишь гордыня (или то, что называется хорошая мина при незадавшейся игре) требовала до конца доиграть мелодраматическую его роль на корабельных верфях Европы.

Вдумаемся, как должен был вести себя потерпевший такое поражение в общем-то совсем не глупый и к тому же привыкший быть на виду человек, и мы обнаружим, что поведение Петра было если и не до конца, то достаточно последовательным. Ведь ему только и оставалось, что делать вид, будто ничего другого у него и в мыслях не было, будто целью его маскарада было отнюдь не торжественное разоблачение с последующим апофеозом, а инкогнито как таковое, действительное нежелание быть узнанным. Делать вид, будто он и в самом деле покинул Россию только затем, чтобы скромно учиться у Европы…