Исторические портреты (Петр I, Иоанн Грозный, В.И. Ленин) - Елизаров Евгений Дмитриевич - Страница 36

Был ли и в самом деле, как говорят многие, безумен свирепый русский самодержец?

Многое, очень многое свидетельствует в пользу именно этого предположения. Видно, что-то не так было уже в его генетике. Неполноценным родился его младший брат (здесь уже приводилось свидетельство современников на этот счет). Явно выраженным слабоумием страдал унаследовавший царскую власть Федор Иоаннович. Припадками страдал его последний сын Дмитрий (кстати, именно на эти припадки и будет сделана попытка списать его таинственную, но столь выгодную претенденту на основание новой династии российских царей смерть). Плохо вяжутся с душевным здоровьем и его собственные деяния – слишком страшно, слишком кроваво все, что сопрягается с его именем. Однако с точностью утверждать ничего нельзя. Впрочем, имеет ли это хоть сколько-нибудь серьезное значение? Вдумаемся, способно ли душевное расстройство само по себе породить все то, что было содеяно Иоанном? Ведь безумие вообще не имеет созидательной силы, оно в состоянии лишь наложить какой-то свой, пусть даже остро специфический, отпечаток на то, что рождается в нашем сознании и не более. Оно способно лишь обострить, или, напротив, приглушить что-то. В конечном же счете все создается только и только им. Но если так, то никакой медицинский диагноз решительно не в состоянии снять личную вину с самого царя. Все то, что было учинено им, лежит на его и только на его совести. Да ведь и юридическая практика наверное всех народов мира, решая вопрос о способности человека нести ответственность за содеянное, как кажется, никогда не подвергала сомнению его личную виновность.

Кстати, если безумие и в самом деле имело место, то это еще вопрос, что именно было следствием, а что могло служить его подлинной первопричиной? Цепь ли содеянных кем-то злодеяний оказывается прямым результатом умопомешательства, или, напротив, само душевное расстройство – суть следствие неразрешенного конфликта совести и дела? Говоря академическим языком, – конфликта между ориентацией собственных действий и той господствующей в каждом социуме системой ценностей, которая впитывается нами еще с молоком матери. Как правило, мы предрасположены легко соглашаться с первым умозаключением, то есть с тем, что все недостойное нас может быть порождено в конечном счете только душевным расстройством, только явной психической аномалией. (Возможно, и здесь подает свой голос наша неугасимая вера в человеческую нравственность?…)

Но есть ли достаточные основания видеть причину аберрации нравственного чувства человека в посылаемом ему безумии? Ведь что бы ни говорилось всеми теми, кто упрямо отказывается верить в такое начало, как совесть, врожденное ли, воспитанное ли обстоятельствами роста нравственное чувство человека – это слишком серьезная материя, чтобы им можно было пренебречь там, где речь идет о формировании личности или, говоря иным языком, о формировании нашей души. Едва ли кто в состоянии указать точную меру того конкретного вклада, который может быть отнесен на счет этой незримой, но вместе с тем очень властной стихии, но ясно одно – без совести нет, да и не может быть человека. Специально организованные эксперименты показывают, впрочем, даже не так – доказывают, что даже в состоянии глубокого гипноза человек не в состоянии переступить через категорические императивы нравственных запретов. Но, к сожалению, одна только совесть далеко не всегда в состоянии оградить нас от всего того, что недостойно созданного по образу Божьему человека. В противном случае никто из нас просто не знал бы никаких ее мук; а ведь она платит нам ими именно за насилие над собой. Меж тем невозможно жить в условиях вечных терзаний, поэтому если насилие над нею становится угнетающей константой нашего бытия, по-видимому, обязаны вступать в действие какие-то защитные компенсаторные механизмы человеческой психики. И говорят, что даже самые страшные памятные истории человечества тираны вовсе не были чужды любви и сострадания: обслуживающий ли персонал, дети ли, собаки – но что-то такое обязательно входило в круг того, где прорывалась и их человечность, неистребимое даже в этих уродах сочувствие и сострадание живому. Но если не срабатывают даже эти дарованные природой регуляторы, в конечном счете может не выдержать сама психика. Вот именно здесь-то, как кажется, и наступает безумие.

Психика – это то, что унаследовано нами еще от животного царства, чудо же нравственного чувства принадлежит уже совершенно иным – высшим – измерениям нашего бытия. Там, где грубо насилуется это чудо, в конечном счете ломается психика, и само безумие парадоксальным образом обнаруживает себя победой совести. Увы, такой, от которой всем окружающим зачастую становится еще горше…

Кто видел сохранившего душевное равновесие палача?

Меж тем история сохранила память о переменах в облике самого Иоанна. Изменениях, которые сопроводили принятие тех страшных для России решений, что знаменовали собой начало опричнины. «Опишем здесь наружность Иоаннову. Он был велик ростом, – пишет Карамзин, – строен; имел высокие плеча, крепкие мышцы, широкую грудь, прекрасные волосы, длинный ус, нос римский, глаза небольшие, серые, но светлые, проницательные, исполненные огня, и лицо некогда приятное. В сие время он так изменился, что нельзя было узнать его: на лице изображалась мрачная свирепость; все черты исказились; взор угас; а на голове и в бороде не осталось почти ни одного волоса, от неизъяснимого действия ярости, которая кипела в душе его.»

Вот только действием одной ли ярости могут быть объяснены эти столь разительные перемены?

На совести же Иоанна «завелось» отнюдь не единое пятно, она давно уже была изъязвлена вся без остатка, и «мальчики кровавые в глазах» застили ему весь белый свет… Говорят, в здоровом теле – здоровый дух, но говорят ведь и другое: все болезни – от нервов, и где нет согласия с самим собой, где нет мира в собственной душе, не может быть никакого телесного здоровья. Мог ли сохранить такое согласие этот самозванный палач, когда боль распятого им народа тяжелой медью, набатным гулом должна была не переставая стучать в его висках?

Не этот ли набат время от времени гнал его к покаянию? История свидетельствует: одетый в рубище, часами он простаивал на коленях, вымаливая прощение за пролитую кровь. Правда, молитвенный порыв очень скоро проходил, и он, как бы стремясь изгнать из памяти только что проявленную слабость, вновь «скакал купаться в крови». Видно, и то и другое – и покаятельная молитва и острая жажда чужой непереносимой боли давно уже действовали на него как наркотик, но, как и всякий наркотик, они повелительно требовали постоянного увеличения дозы.

Но все же и ему однажды довелось взглянуть в самые глаза возмездию…

Одни говорят, что история не повторяется. Другие утверждают, что она повторяется дважды: один раз в виде трагедии, другой – в виде фарса. Но вот эта внезапная встреча с Немезидой повторилась. Конечно, многое зависит от личного вкуса, но в этом повторе, трагедия была потом. Сначала же был если и не фарс, то смертельный позор, спасение от которого можно найти либо в петле (самоубийство как избавление от позора еще будет в русской истории: проигравший Крымскую войну Николай I так и не сможет пережить свое унижение), либо в уничтожении всех его вольных и невольных свидетелей.