Три минуты молчания. Снегирь - Владимов Георгий Николаевич - Страница 48

Волна ударила нам в корму, и пароход пронесло вперёд. Кранец заскрежетал между бортами.

– Восемьсот пятнадцатый! – крикнули с базы. – Срочно отдавайте концы!

Старпом высунулся из рубки.

– У нас ещё люди на базе!

– Вам сказано – отдавайте концы!.. Отходите немедленно!

Старпом куда-то метнулся от окна, я подумал – трансляцию врубить. Но вдруг взбурлил винт, и нас медленно потащило назад, а бортом навалило на базу. Мостик ударился об её верхний кранец – покрышку от грузовика – и зазвенел.

– Куда?! – с базы орали. – Куда отрабатываете? Глаза у вас на затылке?

Старпом опять появился в окне.

– Отдать кормовой! – чуть не взвизгнул.

И тут нас качнуло с кормы. Корма задралась, потом пошла вниз – поначалу медленно, потом всё быстрее, быстрее – и опустилась с ударом…

Я не устоял на ногах. А когда поднимался, услышал с базы:

– …вашу мать, отходите! Мало вам этого?

И увидел старпома – он ко мне бежал, белый, с трясущимися губами. Я не понял, когда он успел выскочить из рубки. И – зачем выскочил.

– Хватай топор! – Он мне кричал. – Руби кормовой!

Я кинулся к дрифтерному ящику, потом – с топором – в корму. Конец натянулся и не звенел уже, а пел. Но рубить его не пришлось, он вдруг ослаб на секунду, и я успел сбросить несколько шлагов. А когда он опять стал натягиваться, корма уже отвалила. Я подождал, когда он снова послабеет, скинул последние шлаги, и конец выхлестнуло из клюза.

Борт плавбазы отодвигался, на ржавых цепях высоко подпрыгивали кранцы – толстенные чёрные сарделины. И тут я увидел нос того траулера, который стоял за нами. Он тоже теперь отходил. Фальшборт на нём смялся, оборванный штаг болтался в воздухе, а вся кормовая обшивка погнулась внутрь. Я сразу и не заметил всего, занят был концом, а теперь только и понял, как всё вышло, когда этот олух отработал назад. Корма у нас поднялась на волне, а у него нос опустился, а потом они двинулись встречно… Чистый «поцелуй». Но что же там с нашей-то задницей? Я перегнулся через планширь – огромная была вмятина, с трещиной, возле баллера[53]. Но сам-то руль не заклинило, он работал, я слышал, как гремят штурцепи.

База уже едва виднелась за сетью дождя. Когда он пошёл, я тоже не заметил. Всё скрылось в сизой пелене. Только донеслось, как сквозь вату:

– Восемьсот пятнадцатый, идите в Фугле-фиорд!..

Я пошёл на палубу. Волна катилась по ней и шипела, а трюма были открыты настежь, и только один кто-то, в рокане, возился с лючинами. Я стал ему помогать.

– Ты где шлялся? – повернул ко мне мокрое лицо. С рыжих усов капало. Бондарь.

– Не шлялся. Кормовой отдавал.

– Хорошо ты его отдавал! Вовремя.

– Отдал, когда приказали. И не ори, сволочь.

– Удрали, никому дела нет, что потонем…

– Не тонем ещё, успокойся.

Мы уложили все лючины, стали накрывать брезентом.

– С Лиличкой там ласкался? Жалко, я вас вместе не застал. Убил бы.

– Ну, меня – ладно, а её-то за что?

– А не ходи на траулер, сука! От них всё и происходит.

Брезент мы натянули, теперь заклинивали. Он стучал ручником и матерился по-страшному. И когда он ещё о ней прошёлся, тут я озверел. Я встал над ним с ручником и сказал, что ещё слово – и я ему башку размозжу и выкину его за борт. И никто этого знать не будет. Я и забыл, что мы из рубки-то были как на ладони. Мы были одни на палубе, одни на всём море, и дождь нас хлестал, и делали-то мы одно дело, а злее, чем мы, врагов не было.

Он на всё это посмеялся в усы, но притих. Всё-таки я единственный ему помогал.

– Ладно, не трать энергии, нам ещё второй задраивать.

Второй задраили молча и пошли в кап. Там скинули роканы в гальюне.

– Вот и все дела, вожаковый, – он мне сказал. – Больше не предвидится. В порт отзовут.

– Думаешь?

– Ты пробоину-то видал?

– Снаружи.

– Сходи изнутри посмотри.

Мы сошли вниз и разошлись по кубрикам. В нашем – какое-то сонное царство было; не знаю, слышали они удар или нет. Или на всё уже было начхать, до того устали. По столу веером лежали карты и чей-то рокан, на полу – сапоги с портянками. Я пошёл пробоину посмотреть.

На камбузе возился у плиты «юноша», закладывал в неё лучины и газету.

– Полюбоваться пришёл? Есть на что.

Люк в каптёрку был отдраен. Я подошёл заглянуть. Воды было на метр, в ней плавала щепа для растопки, ящики с макаронами, коровья нога, банки с конфитюром, – горестное зрелище, я вам скажу. Но главное-то – сама пробоина. Я всё-таки не думал, что она такая огромная, жуткая, буквально сверху донизу. Сквозь неё было видно море – сизая штормовая волна. Чуть корма опускалась, оно вливалось, как в шлюз, хрипело и пенилось.

– Продукты можно бы выбрать, – сказал я «юноше».

– А на кой? Которые подмокли, их уже выкидывать полагается. А банкам чего сделается?

– И то верно.

– Каши насыпать?

– Насыпь немного.

– То-то не хотелось мне в эту экспедицию идти. Как чувствовал!

– Ты здесь был? – я спросил.

– А где ж. С бондарем беседовали. Как раз я в каптёрку собирался лезть, и как меня кто надоумил – дай, думаю, сперва уголь поштываю, плиту распалю, а уж после за продуктами слазаю. А то б я сейчас там и плавал бы, ты подумай!

Он даже развеселился, что так вот вышло. Стал соответствующие случаи вспоминать. Как он, матросом, бочки с рыбой укладывал в трюме, и как одну бочку раскачало на цепи и стукнуло ребром об пиллерс[54], а он как раз за этот пиллерс рукой держался. «Представляешь – на два сантиметра выше, и пальцев бы как не было. Так бы и остались в варежке!» А то ещё другой случай был, на рефрижераторном траулере, – там у них кладовщик в морозильнике заснул. Жарко было, они сардину промышляли под экватором, так он стянул сапоги и залез в морозильную камеру освежиться. А его не заметили, задраили двери и пустили холод. Через пару часов хватились, а он уже мёрзлый был, хоть ножовкой режь.

Я эту историю, правда, в другом варианте слышал. Будто бы не кладовщик, а кот полез – воровать сардины. Но ведь с кладовщиком-то – могло случиться! Так они, эти истории, и складываются.

– Ну, и как твоё мнение, – я спросил, – отзовут?

– Ты ещё сомневаешься?

Да, если бы такое на крейсере случилось, я бы ещё сомневался. Но то же ведь крейсер. Он с такой дырой не только что плавать обязан, а бой вести. Там бы её даже в программу учений включили. А рыбакам и так мороки хватает. Значит, отплавали рейс. Денежки кой-какие получим – и баста. И привет морю.

Я вышел. Фареры выплыли из дождевой завесы, и скалы нависли над полубаком, закрыли полнеба. Даже казалось – вот сейчас воткнёмся. Но скала расступилась, блеснула спокойная вода, узенькая полоска, но такая голубая, так резко она отличалась от открытого моря. При самом входе в фиорд торчали камни, сплошь обсиженные чайками, кайрами. Эти камни, сколько я помню, лежат у Фугле-фиорда, откололись они от скалы лет, наверно, триста назад. Волна набегала на них с грохотом, с урчанием, они шатались заметно, и птицы взмывали, носились кругами и тут же садились снова – когда волна проходила и камень оголялся донизу.

Мы прошли под камнями и сбавили ход. Фарватер здесь извилистый, скалы – как стены в колодце; кажется, достанешь рукой или мачтой чиркнешь. По скалам струились ручейки от дождя, а на уступах видимо-невидимо было птиц, крик стоял невообразимый. Морские птицы – те уж привыкли к нам, садятся спокойно на реи, на палубы, иной раз целая стая перелётная отдыхает и ни черта не боится. А береговушек всё тревожит: дым из трубы или гудок, или винт шлёпает в узкости слишком гулко, или человек выйдет выплеснуть ведро – для них уже целое событие.

Мы прошли поворот, другой, и моря совсем не стало слышно, спокойная вода расходилась от форштевня ровными усами и хлюпала под скалами. Только два раза попались нам встречные, повыбегали на палубы рыбаки, смотрели нам вслед. Каждое слово слышно было, как в трубе. Жалко, я по-датски не знаю, мне бы их мнение хотелось узнать насчёт нашей задницы. Фарерцы ведь мореходы первый сорт, здесь по лоции капитану разрешается брать лоцманом любого – с четырнадцати лет, хоть мальчишку, хоть девчонку[55].