Чужой среди своих (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 55

— А Моше… — не сразу соображаю, что речь идёт обо мне.

« — Моше, это я» — мысленно напоминаю себе, на время даже прекращая жевать. Нет, я не антисемит, но… бля, ещё и дедушка!

Есть разница, когда ты говоришь, что тебе всё равно, кто какой нации, а есть — когда ты говоришь то же самое, но не относишься к представителям нации титульной! А в стране хотя и декларируется равноправие, но судя по статьям и компании в прессе — не всем.

Задумавшись, не сразу понимаю, что мама хвастается моими успехами в науках и шахматах.

— … но драчлив! — она поджимает губы, — В кого только?

— Да уж есть в кого, — замечает тётя Фая, покосившись на отца, на что тот, усмехнувшись, только плечами пожал.

— Да уж… — соглашается мама, подпирая подбородок рукой, — есть!

— А Шломо? — не унимается тётя Фая, и они углубляются в воспоминания, и я понимаю, что родственники у меня боевитые! Мелькает упоминание еврейской самообороны, БУНДа[ii], Савинкова…

… а я сижу, пытаясь подобрать челюсть.

« — Нет, с одной стороны оно как бы да…»

Женщины начинают спорить, мешая слова, и я смутно понимаю, о чём вообще они говорят. Главное, чтоб я был здоров и не сел…

— … а о гоях пусть беспокоятся их матери! — подытоживает тётя Фая, и добавляет:

— Одна умная еврейская голова стоит сотни гойских!

« — Вот это да! — подбираю упавшую челюсть, — Вот это вишенка на торте! Хотя казалось бы…»

Выпав из разговора и погрузившись в себя, я принялся мысленно рассуждать, имеют ли евреи право быть шовинистами и националистами? Получается… если честно, то ничего не получается!

Если рассуждать логически, то евреи, ничем, в общем-то, не отличаясь от других народов, имеют полное право быть кем угодно, в том числе и мудаками… Оставаясь при этом, разумеется (в рамках своей религии), богоизбранным народом!

С одной стороны, имеют ли право представители нации, испытавшей ужас Холокоста, высказаться вот так шовинистически… или националистически? Никогда не был силён в определениях такого рода…

« — С другой стороны, — озадачился я, — если есть компания против еврейства со стороны официальных властей, то неизбежно появляются «мы» и «они». А иудеи, как ни крути, за многие века привыкли быть наособицу, и значит, есть какие-то, давным-давно выработанные алгоритмы на этот случай. Веками отработанные!

— Но и представителей Советской власти можно понять, — пытался рассуждать я, с чудовищным скрипом втискиваясь в шкуру партийного деятеля и пытаясь уловить ход их мыслей, — Народ, который не просто плохо поддаётся идеологическому контролю и пропаганде, но ещё и умеет выстраивать собственные идеологические структуры внутри любого государства, опасен для любой диктатуры! А фашистская это диктатура или диктатура пролетариата, не суть важно! Хотя…»

Начав оппонировать сам себе, в какой-то момент поймал себя на том, что если я помню о своём еврействе, то и думаю иначе! В голове такая каша, что попытавшись разобраться в ней, я запутался совершенно.

Слишком много здесь «с одной стороны», да «с другой стороны», и к тому же, ситуация выглядит по-разному, если смотреть на неё с философско-нравственной или отвлечённо-логической позиции.

« — Однако! — поразился я, — Понятно, что бытие определяет сознание, но чтоб настолько!? Ладно… подумаю об этом потом!»

Вернувшись в тварный мир, я обнаружил, что сижу, засунув в рот пустую вилку, и, по всей видимости, не одну минуту, потому как Лёвка (а кто ж ещё!), расшалившись, из накрахмаленных льняных салфеток, соорудил нечто вроде треуголки, и она сейчас у меня на голове!

— Н-да… тяжела ты, шапка Мономаха, — неуклюже пошутил я, осторожно сняв получившуюся конструкцию. Чувствуя себя предельно неловко (уши аж горят!), решаю довести ситуацию до абсурда, и, водрузив треуголку назад, засовываю руку за пазуху и принимаю надменный вид.

Мама, прежде старательно не глядевшая в мою сторону, не выдерживает первой, прыская совершенно по-девчоночьи, звонко и неудержимо. Потом басовито захохотал отец, вздёрнув голову вверх, и вытирая слёзы… Ему вторил дядя Боря, трясущий головой, и тётя Фая, прикрывшая лицо руками. Лёва же, пребывающий в необыкновенном восторге (шалость удалась!), чуть не задыхался от избытка чувств.

— Задумался, — смущённо пожимаю плечами, — о нравственно-философских вопросах иудаизма.

— Ого… — сказала мама после короткого молчания, — быстро ты!

— Совсем как папа, — добавила она чуть погодя, ностальгически улыбаясь, — Он иногда также сидел… глубоко в мысли погружался!

— Ушёл в себя, вернусь не скоро… — пробормотал я, кусая губу.

— Ну совсем как твой дедушка! — умилилась мама, и я, вспомнив о дедушке-раввине (!), ещё сильнее прикусил губу…

— Один в один, — припечатала она, — вы даже похожи так, ну просто ужас! У нас, пока советские не пришли, фотография хранилась, с дедушкой в твоём возрасте. Одежда и причёска, конечно, другие, а так…

Выдержав поток несколько бессвязных воспоминаний мамы, и несколько оглушённый действительным или мнимым сходством с дедушкой, я покивал, и наконец, мама отстала от меня, переключившись на разговоры с тётей Фаей.

— Да иди ты… — зашипел я на Лёву, решившего повесить мне на уши какую-то бахрому.

— Сам иди, — весело ответил кузен, и некоторое время мы попихались локтями, не переходя, впрочем, некую грань, — Я думал, ты опять выключился из розетки!

— Сам ты… — огрызнулся я, — задумался вот просто.

— О чём? — осведомился Лёва, вполуха слушая разговоры взрослых.

— Да так… — неопределённо отозвался я, не желая вываливать на него поток неоформленных мыслей, — о разном!

Выбросив из головы всю эту муть, я привстал, выцеливая вилкой всякие вкусности, и, натащив себе на тарелку изрядную горку, принялся медленно, но неотвратимо, уничтожать еду.

« — Пока советские не пришли» — с некоторым запозданием дошло до меня, и жевать я стал несколько медленней. Отчасти — чтобы вот это вот всё улеглось в голове, а отчасти — потому что знаю уже, что такие вот застолья длятся часами.

« — Вроде как мама, по документам, уроженка Винницкой области, — припоминаю не без труда, — или губернии? Надо будет уточнить, мало ли… По документам мы вообще русские…»

— А ты действительно не знал? — наклонился ко мне Левка, будто прочитавший мысли, — Ну… что вы евреи?

— Да откуда… — пожимаю плечами, лихорадочно вспоминая, а точно ли не было у нас разговоров в семье? Да нет, вон как отец смутился!

— А… в бане? — ещё тише говорит он, покосившись на мать.

— А что в бане? — отвечаю вопросом на вопрос, — Есть и есть… полный комплект! Ну а чем отличается… вот честно, не задумывался и… хм, не приглядывался!

-Да и задумался бы… — нервно дёргаю плечами, — знаешь, сколько там, в посёлке, восточных людей? У-у! А сразу и не скажешь, кстати! Водку пьют не хуже других, и за столом всё подряд метут.

— По имени тоже не вдруг поймёшь, — вспоминаю поселкового знакомца, — Человека все Сашкой зовут, а оказывается, что он вовсе даже Саид!

— А… ну да, — и кузен наконец отстал от меня, удовлетворившись ответом.

Выдыхаю осторожно… и еда становится чуть вкусней. Не то чтобы я чего-то боюсь… но опасаюсь. До сих пор чувствую себя в этом времени и в этой стране, как разведчик-нелегал, заброшенный во вражескую державу, и боюсь, это надолго, если не навсегда…

Тем временем, мама с тётей Фаей, выпив по паре рюмок, слегка раскраснелись и изрядно расслабились. В разговоре их всё меньше русского языка, и всё больше идиша, и не то польского, не то украинского… а вернее всего, смеси этих языков с идишем. Суржик. Язык детства.

— Ма-ам… мама! — перебиваю их, — А вы про скаутов говорили… это вообще как?

— Скауты? — её взгляд затуманивается воспоминаниями, — Ну… это в буржуазных государствах, как у нас пионеры.

Угукаю, принимая упрощённое (пока хватит!) объяснения.

— Я ещё в Варшаве вступила в ряды еврейских скаутов, — ностальгически продолжила мама, и вздохнула.