Записки президента - Ельцин Борис Николаевич - Страница 12

А против меня работали ещё и такие обстоятельства. За два года (со времени моих выборов в народные депутаты СССР) я приобрёл репутацию «вечного оппозиционера». Программа «500 дней» оказалась лишь обещанием. Я поддерживал новую и непонятную идею суверенитета России.

Эпоха повального увлечения демократическими лозунгами прошла: демократия ассоциировалась с горбачевской говорильней и падением уровня жизни. Разочарованность в Горбачёве вроде бы работала на Ельцина. Но и против него тоже — от этого старого политического сюжета народ успел устать.

И все же тактика распыления голосов в конечном итоге обернулась против Михаила Сергеевича. Вдруг все осознали: столько разных кандидатов — все против Ельцина. Опять нашего обижают!

Мне трудно объективно говорить о том, что же главным образом повлияло на мой успех в первых свободных выборах. И все-таки я думаю, что миф об «обиженном» Ельцине, образ врага режима сыграли тут не самую важную роль.

Самым важным политическим мотивом этих выборов я считаю разделение ролей: Горбачёв представлял собой Союз, империю, старую державу, а я — Россию, независимую республику, новую и даже пока ещё не существующую страну. Появления этой страны все ждали с нетерпением.

Большая часть российского общества подошла к июню 91-го с ощущением финала советского периода истории. Само слово «советский» уже невозможно было произносить. Оно исчерпало свой ресурс. Во всем мире образ СССР был неразрывно связан с образом военной силы. «Советский человек» и «советский танк» — оба эти понятия находились в каком-то немыслимом, сложном, неразрывном единстве. Изменив в рамках своей глобальной стратегии наш образ в мировом сообществе, зачехлив пушки у наших танков, Горбачёв продолжал твердить о социализме, о дружбе советских народов, о достижениях советского образа жизни, которые нужно развивать и обогащать, не понимая, что зашёл в тупик.

Эта страна уже не могла существовать вне образа империи. Образ империи не мог существовать вне образа силы.

СССР кончился в том числе и тогда, когда первый молоток стукнул по Берлинской стене.

Со всем «советским» у наших людей — пусть не всех, но наиболее активной и мыслящей части общества — уже было покончено. Именно с этой точки зрения, сквозь эту призму страна смотрела на выбор нового лидера.

Я пришёл с идеей самого радикального освобождения от «советского» наследия — не просто путём различных реформ, а путём изменения державной, несущей, страдательной функции России.

Ново-Огарево. Акт первый

Обычно переговоры в Ново-Огарёве, одной из подмосковных резиденций Президента СССР, происходили примерно по одинаковому сценарию.

Сначала выступал Горбачёв, говорил в своей манере: долго, округло, неторопливо. Затем приглашал к обсуждению нас.

Как правило, в конце мне приходилось брать инициативу на себя, если шла речь о принципиальном вопросе. И спорить. Это всех устраивало.

Нужно было видеть обстановку в небольшом торжественном зале, где все блистало правительственным великолепием, когда за длинным столом нависала тяжёлая пауза и присутствующие пытались прятать глаза…

При существовании двух полюсов всем остальным было удобно выбирать свою позицию, маневрировать. Мы с Горбачёвым брали всю моральную тяжесть выяснения спорных проблем на себя.

…Как ни странно, это никогда не приводило к скандалам, к каким-то неприятным сценам.

Почему?

Ведь, по сути, мы договаривались об ограничении полномочий союзного центра.

Происходила вещь, вроде бы нестерпимая для такого человека, как Горбачёв: ограничение власти.

Но тут нужно было учитывать ряд обстоятельств.

Во-первых, внешне он шёл как бы во главе этого процесса, сохраняя «отцовскую» позицию, инициативу и лидерство — по крайней мере, в глазах общественного мнения. Никто не посягал на стратегическую роль Президента Союза: все глобальные вопросы внешней политики, обороны, большая часть финансовой системы оставались за ним.

Во-вторых, с Горбачёва разом снималась ответственность за национальные конфликты! Вернее, изменялась его роль в распутывании этих безумных кровавых клубков — из «человека с ружьём» он сразу превращался в миротворца, в третейского судью.

В-третьих, ему нравилась беспрецедентная в мировой практике роль: руководителя не одного, а множества демократических государств. Это был очень хороший полигон для гибкого вхождения в роль мирового лидера.

Ну и, наконец, психологический фон. Ситуация диктовала (и позволяла) нам с Горбачёвым оставаться в процессе переговоров нормальными людьми. Отбросить личное. Слишком высока была цена каждого слова, а кроме того, когда все конфликтные моменты заранее обговариваются экспертами, целыми группами людей, когда ты психологически готов к трудному разговору — это уже не заседание Политбюро, где каждый шаг в сторону расценивается как побег.

После переговоров мы переходили обычно в другой зал, где нас ждал дружеский ужин, любимый горбачевский коньяк — «Юбилейный». Выходили мы после ужина, подогретые и волнующей обстановкой встречи, и ужином.

Пока я отстаивал интересы России за столом переговоров, моим ребятам приходилось отстаивать их в других, забавных ситуациях. Обычно машину Президента России старались поставить у входа первой. Но однажды мой автомобиль оказался в конце вереницы правительственных лимузинов. Моя охрана всполошилась, и, сделав немыслимый разворот, зацепив ново-огаревский газон, машина в конце концов опять оказалась первой: Россия главнее!.. Ребячество, конечно. Комендант Ново-Огарёва был взбешён, грозился выставить штраф за испорченный кусок газона. Но они как-то отбились.

Быть может, со стороны такое количество «президентов», на самом деле реальной властью не обладающих, выглядело в ту пору несколько смешно. И тем не менее эти встречи вспоминаются теперь без всякой неловкости, а с грустью.

Какая была не использована возможность!

Трудно сейчас сказать, что могло бы получиться из этой ново-огаревской концепции. Быть может, это была бы самостоятельность на словах, а не на деле, и трения России с союзным правительством все равно были бы неизбежны. И все-таки наше расставание с СССР происходило бы гораздо более мирно, безболезненно.

А после 19 августа Союза не стало в один день…

Однако это был не просто «цивилизованный развод», как назвала ново-огаревский договор пресса. Мы с Горбачёвым вдруг ясно почувствовали, что наши интересы наконец-то совпали. Что эти роли нас вполне устраивают. Горбачёв сохранял своё старшинство, я — свою независимость. Это было идеальное решение для обоих.

Мы наконец-то стали встречаться неофициально. В этих конфиденциальных встречах иногда принимал участие и Назарбаев.

29 июля 1991 года в Ново-Огарёве состоялась встреча, которая носила принципиальный характер. Михаил Горбачёв должен был уезжать в отпуск в Форос. Сразу же после его возвращения из Крыма на 20 августа было назначено подписание нового Союзного договора. Сейчас мы имели возможность ещё раз обсудить самые острые вопросы, которые каждый из нас считал нерешёнными.

Разговор начали в одном из залов особняка. Все шло нормально, но когда коснулись тем совсем конфиденциальных, я вдруг замолчал.

«Ты что, Борис?» — удивился Горбачёв. Мне сложно сейчас вспомнить, какое чувство в тот момент я испытывал. Но было необъяснимое ощущение, будто за спиной кто-то стоит, кто-то за тобой неотступно подглядывает. Я сказал тогда: «Пойдёмте на балкон, мне кажется, что нас подслушивают». Горбачёв не слишком твёрдо ответил: «Да брось ты», — но все-таки пошёл за мной.

А говорили мы вот о чем. Я стал убеждать Президента, что если он рассчитывает на обновлённую федерацию, в неё республики войдут только в том случае, если он сменит хотя бы часть своего самого одиозного окружения. Кто поверит в новый Союзный договор, если председателем КГБ останется Крючков, на совести которого события в Литве. Ни одна республика не захочет войти в такой Союз. Или министр обороны Язов, — разве может быть в новом содружестве такой «ястреб» из старых, отживших уже времён.