Президентский марафон - Ельцин Борис Николаевич - Страница 17

Если президент чувствует, что «не тянет», он сам поставит вопрос о досрочных выборах. Обязательный осмотр состояния его здоровья возможен, на мой взгляд, только до выборов. Иначе появляется огромное поле для интриг, нечистоплотной игры, политической нестабильности.

Логично? По-моему, да.

Но у Думы — совсем другая логика. Коммунисты начиная с 91-го, даже раньше, с 90-го года, были одержимы одной идеей: устранить Ельцина.

Вот и сейчас, в начале 97-го, ярко-красная часть Думы шла проторённым путём. Жаждала крови. Моей крови.

Выражение, как говорится, фигуральное. Но человеку, которому не так давно пилили грудную клетку, этот чёрный юмор не совсем по душе.

17 января. Голосование в Думе о состоянии моего здоровья. Депутаты фракции «Наш дом — Россия» покинули зал заседаний. Фракция «Яблоко» предложение коммуниста Илюхина не поддержала. Аграрии разделились.

Предложение не принято.

Что я чувствовал в этот момент, в конце января?

Конечно, злился на себя, на лечащих врачей. Это же надо, не уберечься после такой операции! Ведь все так удачно сложилось… Сердце сразу заработало. Я так быстро встал, пошёл, так быстро восстановился. Насколько легче стало дышать. Вышел на работу с опережением графика. И вот — на тебе! То ли поторопился с выходом, то ли вирус подхватил какой-то. То ли в бане переохладился. Не подумал, что организм-то ослабленный. Нельзя было рисковать. И — вылетел из активной жизни ещё на полтора месяца.

Тяжёлая вещь — послеоперационная пневмония. При подготовке к операции я похудел на 26 килограммов. А тут ещё сильный жар, слабость. Тело как будто не моё, лёгкое, почти прозрачное. Мысли уплывают.

Как будто заново рождаешься.

Кстати, вот это важно. Я — уже другой "я". Другой Борис Ельцин. Много переживший, можно сказать, вернувшийся с того света. Я уже не могу, как раньше, решать проблемы путём перенапряжения всех физических сил. Резких, лобовых политических столкновений. Теперь это не для меня.

Несколько дней держалась температура под сорок. Медленно-медленно пошла вниз. Врачи волновались, что могут быть осложнения. Не пойдёт ли воспалительный процесс дальше.

Стал приходить в себя уже ко дню рождения. За окном февраль. Зима пошла на убыль.

23 февраля я впервые вышел на публику.

Старый кремлёвский ритуал — возложение венков к могиле Неизвестного солдата. Именно сюда моим указом перенесён пост номер один. Раньше он был у Мавзолея, на Красной площади. Перед склепом с мумией вождя мирового пролетариата чеканили шаг кремлёвские гвардейцы, сменяя друг друга каждый час. Сегодня они здесь, у символической могилы всех наших солдат, погибших за Родину.

Я подхожу к группе журналистов. Давно знакомые лица. Они ждут моих слов. Им очень важно, что же я сейчас скажу, после столь долгого отсутствия.

Про Думу: «Со мной очень трудно так… разговаривать. Я могу и сдачи дать».

Первые слова давались с трудом. И все-таки в привычной роли я почувствовал себя гораздо лучше. Никто не должен считать, что Ельцин сдулся, как воздушный шарик.

… Но какое-то раздражение висит в воздухе. Общество ждёт поступков, ждёт чего-то серьёзного. Протокольные появления перед телекамерами этого ощущения не снимают. Люди ждут появления привычного Ельцина.

6 марта 1997 года. Ежегодное послание президента Федеральному Собранию. Мраморный зал Кремля — прохладный простор, огромное количество людей, сотни журналистов, в зале — депутаты, сенаторы, вся политическая элита.

Ежегодное послание президента — документ огромной политической важности, концепция развития страны. Текст этого послания готовился очень долго. Я придавал ему большое значение. Впервые после выборов я обращался к Федеральному Собранию, к нации с важнейшим документом, со своей программой действий.

Кроме того, я впервые появлялся после столь долгого отсутствия, вызванного операцией, для принципиального публичного выступления.

Как все получится?

Далеко не все в зале хотели видеть выздоровевшего Ельцина. Один мой вид их уже раздражал. Был и глухой ропот, и какие-то выкрики. Но я не обращал на это внимания.

Коммунисты всегда в своём репертуаре. Важно не это. Важно, что я снова во весь голос говорю со страной.

«Порядок во власти — порядок в стране» — так озаглавлено послание. Главная его мысль — страной должна управлять власть, а не обстоятельства. Необходимо наводить порядок. Прежде всего — во власти. И я его наведу.

Правительство оказалось не способно работать без президентского окрика. Большинство обещаний, которые давались людям, и прежде всего по социальным вопросам, не выполнены. В связи с этим изменятся структура и состав правительства, в него придут компетентные и энергичные люди.

Пороком законотворчества стало принятие законов, которые служат узкогрупповым интересам. Большинству депутатов ясно, что это наносит ущерб России, но все же такие законы проходят.

Сказал я с трибуны и о том, как получил из Федерального Собрания письмо о необходимости строительства парламентского комплекса стоимостью в 10 триллионов рублей. Этих денег хватило бы, чтобы вернуть долги всем учителям и врачам страны.

Кстати, Егор Строев и Геннадий Селезнев сразу же после выступления отмежевались от этого письма, были крайне смущены, сказали, что проект этот недоработан и попал ко мне случайно.

Полчаса выступления.

С каждым новым словом мне становится легче. Я снова обретаю себя.

Я уже почти уверен, что нашёл тот самый сильный политический ход, о котором думал все эти месяцы. Почти уверен. Осталось чуть-чуть…

Той же зимой я услышал слова патриарха Алексия. Выступая с речью, обращённой ко всем православным в честь Рождества, он вдруг резко отвлёкся на политику и назвал невыплату зарплат и пенсий неожиданным словом — «грех».

Поначалу это слово меня резануло. С его святейшеством у меня всегда были самые человеческие, самые тёплые отношения.

И слово «грех» для меня прозвучало как колокол. Проблема, беда, экономические трудности. А тут вдруг прямо и резко — «грех». Сразу вопрос: чей грех? Мой?

Пока валялся с пневмонией, все время думал про это: скорее, скорее надо, чтобы пришёл во власть второй эшелон политиков. Если сейчас не выпустить на политическую арену других людей, потом будет поздно.

Грех не в том, что в стране идут реформы. Грех в том, что идут они слишком медленно!

… 24 февраля, в первый раз после болезни, встретился с Черномырдиным в Кремле.

Я тогда произнёс всего лишь несколько фраз: социальную сферу считаю кризисной, невыплаты зарплат — это застарелая болезнь правительства. И по ответу (хотя внешне все необходимые слова были сказаны, все обещания, какие надо, даны) почувствовал, как Черномырдин устал. От постоянного напряжения, от неразрешимости накопившихся проблем.

Мы с ним долгие годы шли рядом, психологически очень привыкли друг к другу.

Черномырдин никогда не высовывался, не стремился играть свою игру. В этом была его сила. За моей спиной все эти годы стоял исключительно порядочный, добросовестный и преданный человек.

Черномырдин старался дистанцироваться от закулисных кремлёвских игр. Занимался только экономикой, но если было надо — и в 93-м, и в начале чеченской войны, и во время событий в Будённовске, — решительно поддерживал меня. Наверное, когда-то раньше, на каком-то этапе, я не дал ему раскрыться как самостоятельному политику. Наверное, не дал… Но жалеть об этом сейчас было уже поздно. Со своей по-русски крупной фигурой, добродушной ослепительной улыбкой, мужицким юмором и смекалкой Черномырдин успел за эти годы примелькаться, врасти корнями в политический ландшафт. Это был незаменимый премьер… эпохи политических кризисов. Но мне казалось, что после выборов 96-го наступала новая эпоха. Эпоха строительства.

Очень хотелось помочь Черномырдину сделать наконец такое правительство, которое добьётся подъёма в экономике. Кончилась чеченская война, отнимавшая много сил, кончились выборы, одни и другие. Необходим был прорыв, страна устала от ожидания, от неопределённости, от отсутствия серьёзных попыток изменить ситуацию к лучшему.