Остановка. Неслучившиеся истории - Сенчин Роман Валерьевич - Страница 17

Папин друг Лёха Бахарев после школы уехал в Питер. Он отлично играл на гитаре, мечтал стать рок-музыкантом. И стал. Малоизвестным, этакой рабочей лошадкой, песчинкой. Рано умер. Но хоть отчасти воплотил свою мечту. Реализовал. Или был где-то неподалеку от этой реализации. А папа… Подчинился воле родителей и пошел в политех. Поступил в восемьдесят девятом, когда, говорят, еще было относительно нормально, а закончил, когда всё развалилось, их комбинат, где ему предстояло работать, раскурочили. Стал вместе с родителями жить тем, что давала земля, их Золотые долины… В девяносто шестом женился, в девяносто девятом родился он, Илья, через пять лет Настя.

С мамой они никогда на его памяти не ругались, кажется, любили друг друга. Но это была такая любовь – тихая, без огня, какая-то… Любовь от безысходности, что ли.

Илья испугался этой мысли, стал отгонять, закрывать другими мыслями. А перед глазами возникла картинка из позапрошлого лета: папа сидит на пустом ведре рядом со входом на рынок – места за прилавками не нашлось, и он решил устроиться здесь, хотя в любой момент могли прийти менты или работники рынка, докопаться… Полил дождь, и Илья, возвращавшийся из магазина с крупой, сахаром в сумке, увидел папу под зонтиком. Вернее, зонтиком были укрыты товары – ягода, пучки, кисти, а на папу его уже не хватило. Волосы висели сосульками, вода текла по лицу, но папа словно не замечал ее – смотрел куда-то в одну точку. Бесконечно уныло так смотрел. Или невидяще, как слепой. Что он там видел?..

11

В середине августа навалилась самая страшная жара – без солнца. Мир превратился в теплицу, и деваться из этой теплицы было некуда.

Сбор ягоды – а подоспела лесная малина, пошла смородина, голубика – решили на несколько дней отложить. Нужно было нарвать ковыля для кистей, пока не пожелтел. Желтые кисти ценились меньше зеленых.

Папа выкатил Филку из гаража, и Илья неожиданно – ведь почти каждое утро наблюдал за этим действом – отметил, какая грустная, измученная у нее морда. Бампер обвис, словно стариковская челюсть, а круглые фары помутнели, как глаза у больного. Он подошел и погладил машину: «Потерпи, бедолажка, потерпи…»

Но что мог обещать? До чего потерпеть? Разве что до морозов? Там наступят несколько месяцев отдыха, хотя старение не остановится. Еще два-три года, и она наверняка развалится. Кузов, несмотря на борьбу с ржавчиной, по низу рыжеватый, истончившийся; каждая деталь поскрипывает, болтается. И папины ремонты не помогают. А механики на СТО – папа показывал им Филку в один из недавних приездов в город – только руками развели: медицина здесь бессильна.

Стоит все-таки купить новую машину. Вернее, не новую, а поновей, но тогда придется вырывать из скопленных денег приличную сумму. Да, считай, почти все заработанное уйдет на какую-нибудь древнюю, но еще бодрую «Тойоту». И где гарантия, что она не рассыплется быстрее Филки…

Ковылем запастись нужно обязательно. Кисти покупали хоть и понемногу, но стабильно. В каждый приезд по одной-две штуки, а весной, когда по традиции делали в квартирах ремонт, они приносили ощутимый доход.

Места давно разведаны, выбраны. Ковыль, наверное, из-за того, что рвали из года в год, рос на них чище, был крепче. Жесткие шероховатые проволочки торчали из земли – если потянешь их, ухватив некрепко, разрежут кожу до мяса.

Да, рвать ковыль было искусством. Подходишь к очередной кочке, загребаешь одной рукой проволочки, пропуская по нескольку меж пальцев, а весь пучок крепко сжав в кулаке, и дергаешь. И бросаешь пучок травы на плечо другой руки, прижимаешь предплечьем. Держишь, как ребенка, и одновременно наклоняешься к следующей кочке. Пропускаешь, сжимаешь, дергаешь. Бросаешь пучок к предыдущему.

Желательно не вырывать стебли с семенами-перьями, их потом придется выбирать – в кисти они не идут, – и на это уходит много времени.

Как какие-то первобытные люди, папа, мама и Илья двигаются по степи и рвут, рвут, рвут этот ковыль. Когда набирается целый сноп, аккуратно кладут на землю. Начинают новый. Через несколько дней правая рука становится гладкой, отполированной – шершавые нити стачивают мозоли…

Собранный ковыль раскладывают на полках в сарае. Чем меньше света, тем лучше – от солнца ковыль желтеет, а в темноте сохраняет приятный матово-зеленый цвет.

Полки специальные – широкие, со щелями, чтобы была вентиляция. Траве – хотя ковыль сложно называть травой, такой он жесткий, действительно, больше напоминающий проволоку или тугую веревку, – надо подсохнуть, но не сильно. Пересохнет и станет ломаться во время вязки кистей.

Вяжет папа. У него есть широкий монтажный ремень, к которому прикреплен тросик с дощечкой-стременем на конце. Папа берет порцию очищенного Ильей или сестрой ковыля, стучит беловатыми основаниями по доске, выравнивает. Потом оборачивает тросик недалеко от верхушек, тянет ногу в стремени, сдавливает травины-проволочки. И связывает бечёвкой. Следом выворачивает ковыль – вот здесь нужно, чтобы он не ломался, – получается шишка с отверстием по центру. Это напоминает женскую прическу. В отверстие перед побелкой вставят черенок…

Вокруг шишки ковыль вновь захлестывает тросик. Папа тянет ногу – образуется углубление для бечёвки. Крепкие узлы, тросик ослабляется, кисть почти готова. Нужно топором выровнять конец – лучше с одного раза, чтобы получилось без ступенек. Ведь при побелке ковыль должен ползти по стене или потолку ровно, иначе получатся разводы, мадежи.

Теперь кистей заготавливают не очень много – спрос не тот, что в советское время. Но все равно находятся, не переводятся, слава богу, те, кто предпочитает белить ими, а не при помощи всяких пульверизаторов и валиков…

Наверное, из-за жары рвать ковыль в этом году было особенно тяжело. А может, из-за настроения. Обливаешься едким потом, отмахиваешься головой, как лошадь, от слепней, мошки, срываешь пучок за пучком и после пяти-шести срываний говоришь себе мысленно: «Сто рублей». И что эти сто рублей?.. Да ведь сколько еще работы впереди, сколько километров на полуживой Филке до рынка, и там – то ли купят, то ли не купят. Им чаще всего везет, а ведь можно и бензин не окупить.

Возвращались домой выжатыми, измочаленными. Из последних сил раскладывали ковыль, запихивали в себя еду, кое-как умывались и падали на кровати. Ночью на улице свежело, и жара лезла в дома. В них становилось невыносимо, даже несмотря на открытые окна.

Пальцы правой руки сгибались с болью, какими-то щелчками, спину ломило, в голове гудело… А утром нужно снова садиться в машину и ехать. А как иначе? Никто и эти несчастные сто рублей не принесет…

Как бы ни уставали, на обратном пути с ковыля по несколько раз останавливались в лесу. Смотрели грибы. Не просто из любопытства или чтоб набрать себе на жарёху или в суп. Грибы тоже были существенной долей заработка. Если урождались.

В их области с лесами было неважно – из города, расположенного хоть и на берегу реки, до ближайшего соснового бора километров сорок, до тайги – под семьдесят. Так просто, взяв ведро, не отправишься. Да и многие другие поселения, в отличие от их Кобальтогорска, находились в степи, в безлесых горах.

А грибы люди любили. Покупали и свежие, и соленые, маринованные. И если ценам, например, на укроп или огурцы удивлялись, могли и возмутиться, пробовали торговаться, то с грибами было проще – деньги выкладывали без разговоров и гримас: деликатес не стоит дешево.

Обычно первая волна маслят высыпала на исходе июня, потом же почти на месяц наступало затишье. Встречались редкие обабки, одиночные рыжики, попадались свинухи, сыроежки, моховики, которые мало кто брал. А с первых чисел августа начиналась настоящая грибная страда. Опять же – если погода способствовала.