Родительская суббота (рассказы разных лет) - Екимов Борис Петрович - Страница 39

Но прогудев, уехала машина. Маленький праздник кончился. День продолжался. Подступала нелегкая для Надиной души забота: пенсии по хутору раздавать. Казалось бы, что в том худого? Но уже слышала Надя голос иной машины – Мишкиного мотоцикла, который завелся, как всегда, не сразу, с чиханьем и гулким стреляющим выхлопом.

Подворье Надиного сожителя – Мишки Абрека – лежало рядом, лишь пустырем отделенное. Для Мишки нынешний день тоже жданный, хотя до пенсии Абреку еще далеко, живет иным: коровы, свиньи, куры. Но еще – самогон. Весь хутор и округа знают: самогон у Абрека самый лучший, он из сахара. И не больно дорогой. Днем и ночью бери, было бы на что. Можно и «под запись», в тетрадку, но для людей надежных, какие пенсию получают. Раз в месяц – расчет. Сегодня – тот самый день.

Надя не успела в дом войти, Мишка уже подъехал, кричит: «Погнали!» Мишкин «вездеход» – мотоцикл с большой самодельной коляской; он ржавый, с подтеками, вонью и дребезгом – рабочая лошадка, похожая на хозяина своего. Мишка бреется один раз в неделю, засаленная телогрейка на нем, такая же шапка-треух. Абрек отсидел «червонец» в тюрьме и похож на «затюремщика»: железные зубы, сиплый голос, глубокие морщины, сутулится. Рядом с ним Надя глядится вовсе приглядной молодухой, чуть не девчонкой.

– Погнали… – торопит Мишка. – С Арчаковым приехала? К порогу подвез. То-то и дыбишься, аж цветешь.

– Углядел, – вздохнула Надя, усаживаясь на заднее сиденье.

Поехали. Затряслись по хуторским колдобинам.. Первый на очереди – Чекалов Федя. Чекалка – молодой пенсионер, всего лишь год получает. Подъехали, посигналили, он тут как тут.

Надя свою ведомость открывает, Мишка – свою. Тысяча двести рублей пенсия. Четыреста рублей – долг Абреку. Из рук – в руки.

– Обмывать будешь? – спрашивает Мишка, загодя зная ответ и потому протягивая руку в коляску.

– Давай.

– Сколько?

– Одну. Пока…

– С подвозом, без транспортного налогу, с таких денег… – стыдит его Мишка. – И праздник на носу.

– Какой еще?

– Да Масленая, калмычина!

– Ну, две давай.

Пластмассовые, на полтора литра бутыли – Мишкин стандарт. «Я по чекушкам не разливаю», – давний ответ. Уже привыкли. Так даже удобнее. Меньше беготни.

Поехали дальше. Катайкины, дед Минай, Галя-чувашка, Гена Крокодил, Чиликины, Дюдя…

Просторный хутор, когда-то людный, на двести дворов, теперь доживает. Дома – вразброс, меж ними – брошенные усадьбы, руины, дикие сады, терновая непролазь, где прячутся хитрые лисы, а может, и волки уже завелись.

Одинокий Дюдя, Пашка Конь со старухой…

Обслуживание – с колес, возле мотоцикла. Надина ведомость и Мишкина тетрадь в коленкоре. Там все учтено: будни и праздники.

– Распишись. Минус двести. Обмывать будешь? Две бери, а то и три. Ноги свои пожалей. Нынче с доставкой, не чикилять на бугор, – уговаривает Мишка. – Вот и правильно. Когда еще такая лафа припадет.

У кого «запись» на сотню, у кого на две, а у кого и поболе. У Гали-чувашки хорошо если на хлеб останется.

– Распишись. Одну или две? Бери побольше, она не заплеснеет. А цены растут. Вдруг сахар подорожает, – пугает Мишка.

А Вера Катайкина из месяца в месяц лишь распишется да руками всплеснет:

– Ты, может, обшибся?! – Черноликая, худая, носом подфыркивает, голосом пускает слезу. – Ждала, ждала, как Светлого воскресенья. Ныне с утра выглядала… Может, перечтешь?.. – просит она Мишку. – Там, може…

– На «може» плохая надежа, – отрезает Мишка и тут же находит выход: – Надежа у вас на президента Путина и на меня. Не дадим помереть. Государство об вас заботится. Опять пенсию повышают вам, а вы все ругаетесь. И я вам прямо под нос подвожу. Ладно. Бери под тетрадку, на тот месяц.

– Сколь дашь?

– Одну. Месяц длинный.

Слава богу, мужик у Веры Катайкиной хороший сварщик. Он понемногу работает в соседнем хуторе, при мастерской. Мукой получает, зерном. Тем и живут.

Для Нади не больно сладко глядеть и слушать все это. Так и не обвыклась. А уже пять лет на хуторе.

Пять лет назад – а вроде совсем далеко – погожим августовским днем к давно пустующему подворью и дому на хуторе подъехала машина «газель» с нездешними номерами. За рулем – молодой небритый чеченец. Машина простояла недолго, оставив у ворот узлы да сумки с домашним скарбом, двух женщин, маленькую рыжеватую девочку и тощую, тоже рыжую кошку.

Позади у приезжих была долгая, чуть не в тысячу километров дорога, и потому, утомленные, они не сразу поняли, что их трудный путь позади. Молодой чеченец, высадив пассажирок, сказал:

– Здесь живите. Ваш дом теперь здесь. Вот на него документы.

– Но ведь нам говорили… – опомнившись и растерянно оглядываясь, стала возражать одна из женщин, та, что помоложе. – Нам обещали районный центр, небольшой, но городок. Ведь мы отдали двухкомнатную квартиру и большой дом в станице. И нам обещали. А здесь…

– Ничего не знаю. Сказано, здесь живите, – отрезал чеченец, усаживаясь в машину.

– Но как же…

Завелся мотор; машина, погромыхивая на колдобинах, стала медленно удаляться. Молодая женщина прошла за нею шаг-другой, остановилась и, будто не веря себе, растерянно огляделась вокруг.

Голос ушедшей машины растворился в густой тишине огромной степной долины, которая уходила вдаль и вдаль. А здесь, рядом, лежала горстка домиков, словно камешки, кем-то брошенные и раскатившиеся далеко друг от друга по просторной лощине.

Ухабистая дорога, холмленая степь, тихое полуденное селенье, словно мертвое, в нем – ни гласа, ни звука.

Молодая женщина все поняла и, подойдя к матери, сидевшей на узлах, заплакала, сказала:

– Нас обманули. Нас опять обманули, мама.

Рыжая худая кошка, очумевшая от долгой езды, тряски, бензиновой вони, громко мурлыча, скользнула во двор через проем разломанной калитки. Там она обнюхалась и, вернувшись, стала тереться у ног хозяйских, призывая громким «мур-р-р… му-ур-р-р…» и теперь уже уходя далее во двор, к приземистому дому.

– Пошли, – сказала дочери старая женщина. – Кошка вошла, зовет. Это хорошая примета.

А что еще оставалось делать?.. Вошли.

Двор был просторным. Окружали его сараи, катухи, базы – все дряхлое, заросшее высокой коноплей да раскидистым жестколистым дурнишником. Обступали подворье, словно охраняя его, огромные грушевые деревья с вековыми морщинистыми стволами, толстыми ветками, могучей лиственной кроной.

– Как тихо… – проговорила старая женщина, войдя во двор и останавливаясь. – Как спокойно… Боже ты мой… – Голос ее дрогнул, и она заплакала, оседая на мягкую зелень травы.

Дочь опустилась рядом, прислонила к своей груди седую голову матери, Стала гладить ее, утешая, и тоже плакать слезами тихими о том горьком, о том страшном, что осталось позади.

А рыжая кошка минуты не могла помолчать. Она уходила к дому, к его крыльцу, и, возвращаясь, терлась возле хозяек. И звучное «му-ур-р-р… мур-р-р…» наполняло двор.

За воротами еще оставалась маленькая рыжеволосая девочка да скарб домашний.

А рядом, на пустыре, от одного грушевого дерева к другому, из тени в тень, переходил старик в соломенной просторной шляпе, с табунком овец. Старик цеплял грушевые ветви длинной клюкой – герлыгой, энергично тряс их. На землю сыпался дождь желтых плодов.

Овечки торопливо подбирали сладкую еду, звучно хрупая.

От дерева к дереву старик направлялся к приезжим, естественно любопытствуя. Новые люди на далеком степном хуторе были в диковину.

Знакомство состоялось быстро. Сначала с девочкой:

– Здравствуй, моя хорошая. Откель тебя привезли, такую красивую? Издаля, издаля… Погостить приехала? А у тебя зубки есть? Тогда нашими грушечками угощайся. – Из полотняной заплечной сумы достал он отборные плоды, нахваливая: – Бергамоты и черномяски. До чего сладкие, чистый мед…

Со старшими, во дворе, пошли иные беседы. Говорливый старик не скупясь ругал все подряд. Сначала чеченцев.

– Они абманаты! – тонко кричал он, вытягивая жилистую шею. – За эту хату они Вовке, внуку бабки Паране, четверть самогона поставили. А он и рад, капеля. А возле Евлаши вовсе в разваленную хату людей привезли, тоже из Чечни. У них была городская квартира, с ванной. Вроде обмен. А привезли и кинули в развалюху. И как хочешь живи!