Родительская суббота (рассказы разных лет) - Екимов Борис Петрович - Страница 25

Ужин тянулся долго: еда, расспросы да разговоры. Потом чаевничали, тоже с беседой. Как-никак с лета не виделись. По теплому времени внук гостил на хуторе часто, подолгу. Привыкали к нему. А отвыкать труднее. Тем более что старики жили одни. По нынешним меркам, стариками их называть было вроде и грех: шестьдесят годков с небольшим. Хозяйка еще видом приглядная, пусть и морщины, и проседь, но далеко не старуха. Хозяин телом тушист и силен: мешок с мукой ли, сахаром не покряхтывая несет. А все равно – не молоденькие. И просит душа родного тепла.

Но ужин ужином, беседы беседами, а главное – завтрашняя рыбалка, к ней надо готовиться. Принесли из кладовки просторную брезентовую суму, в которой снасти хранились, на полхаты разложив удочки со сторожками да катушками, мотки лесок, шнуров, литые свинцовые грузила, простецкие и фасонистые блесна. Всякая снасть должна быть наготове.

Хозяйка со стола прибирала и пела обычное:

– Поедут они хвост морозить. Летом надо рыбалить, по теплому, а не зимой. Тама – ветер, волна… – пугала ли, пугалась ли она. – Не дай бог, перевернетесь. Ты уж гляди за ним, – наказывала она мужу, – чтобы по лодке не сигал.

– Привяжу к скамейке, – отмахивался супруг. – А то он не рыбалил.

– То – летом, а ныне – зима, вода холоднючая. Взрослые перетонули, милиционеры, – вспомнила она.

– Пить надо меньше, – ответил старик.

– Где утонули, когда? – спросил мальчик.

– На Картулях, – объяснил дед. – Ловили судака. Да не ловили, а губили, били током. Городские менты. Там зимовальные ямы. Кто-то подсказал. Они их и чистили. Сейчас же нет законов, чего хочешь твори. Тем более менты. И утонули ночью. Пьяные. Лодка перевернулась – и шабаш.

– Савушка сказал, что их водяной утянул, хозяин, – добавила бабка. – Мол, озлился, что рыбу губят, и утопил.

– Это все брехни, – постановил супруг. – Сом человека не утянет.

– Еще как утянет. Девчонушкой была, у нас утягивал мальчика маленького. А козла утопил сом, помнишь, в устье, на Малом Набатове. Утопил, а не смог заглотнуть и подох. Так и нашли их.

Старик был непреклонен:

– Утку, гуся – это я сам видел. Собаку, пусть даже козу… А человека, тем более взрослого, не возьмет сом. Даю сто процентов гарантию.

– Савушка лучше знает, – на своем стояла супруга. – Водяной хозяин в Дону живет, возле хутора, старый сом, ему сто лет. Он кого хочешь утянет.

Древний хуторской бобыль Савушка, сам похожий на лешего ли, водяного, чуть не круглый год проводил. на Дону, на озерах и старицах, понемногу рыбачил, грибы собирал, ягоды, по слухам, знался с нечистой силой, какая прячется от людских глаз в займищных буреломах, глухих заводях.

– Савушка твой… – отмахнулся дед. – У него в башке – тараканы.

– Это у вас тараканы, а не у Савушки, – не сдавалась супруга. – Сколь рыбы губят. На Ремнево… Разве хорошо? Бомбу кинули.

– Какую бомбу? Настоящую, с самолета? – встрепенулся внук.

– Взрывпакеты, – разъяснил дед. – Городские какие-то приезжали.

– Погубили сколь рыбы, – охала бабушка. – Там завсегда серушка, это еще девчонкой помню. Всем хватало. И голубяне едут, и бузиновские едут, из города едут. Зимой и летом. А теперь доумились, все сгубили. Правду Савушка говорит. Такого и в голодные годы не было, чтобы рыбу губить. Удочкой, вершей, бредешком, нитяная сетчонка… А ныне… страсть божия: сетьми обставились, неводами цедят, током бьют, взрывают… Савушка голимую правду гутарит: «Не жадайте, не губите…»

Мальчик знал старого Савушку, побаиваясь его, когда приходилось встречаться за хутором, возле речки. Среди вербовой да тополевой чащобы сгорбленный бородатый старичок появлялся неожиданно, пальцем грозил: «Много не лови. Не губи рыбу…» – и так же вдруг исчезал, словно и впрямь колдун. Но сейчас вспоминать об этих встречах было легко и вовсе не страшно. В теплом доме, под ярким светом, среди радужного разноцветья блёсен, мормышек, поплавков, переливчатых каучуковых рыбок, катушек, лесок, источающих запах речной воды, рыбьей слизи, чешуи, конечно же не могло быть страха, но грезилось, не могло не грезиться доброе лето.

Глухая протока. Низкие своды вербовых ветвей. Близкие берега – в непролазных зарослях куги да чакана. Лодка еле ползет, пробираясь в плавучей зелени. Здесь водится потаенная рыба линь. Удочкой ее не возьмешь. Малая сетчонка не тонет. Приходится лезть в воду, протаптывать, пробивать до дна подводные глухие дебри, чтобы сетчонка встала стеной возле камыша, в подножьях, в корнях которого кормится линь. А назавтра снова пробивались туда же, уходя от света в зеленую полутьму. Обмирало сердце, когда, увидев затонувший или колыхавшийся поплавок, дед говорил: «Там кто-то живет…» Говорил негромко, словно боялся спугнуть. И мальчик повторял за ним, а иногда успевал первым увидеть и сказать: «Там кто-то живет…» Поднимали сетку, и объявлялся – в золотистом мягком сиянии – губатенький линь, увесистый, как и положено драгоценному слитку.

Ловить красноперку в просторной заводи, на чистоплесе… Мальчик любил такие слова: «На чистоплесе. Верхоплавом идет». Или развести руками: «Отказала рыба… Молчит…»

Пусть «молчит», пусть «отказала», потому что ушла на глубь, к непогоде. Мальчик любил не улов, не добычу, но просто рыбалку: речную волю, разговоры да байки про хитрых щук, которые уходят даже из лодки; про озерных карасей, которым нипочем летняя сушь и безводье; про времена былые, о них вспоминала даже бабушка: «Какая была стерлядка, красивая, на солнушке аж горит… А потом – пропала. Покойник папа последние годы ее и не брал. Попадется, он поглядит на нее и отпустит: иди гуляй, родная». Вспоминали могучих осетров, севрюг да белуг, о которых нынче забыли. А в прежние времена приходили на становье к деду Харлану, тот говорил: «Выбирай…» На урезах, на привязи гуляли у берега, в светлой воде сказочные рыбы в золотистых шеломах да бляхах, словно витязи подводного царства.

Прошлого не вернуть. Но и теперь вокруг и рядом – вода, свежая зелень, ветер, шелест листвы, солнечное тепло, голоса птиц и молчание рыб, которые конечно же где-то совсем близко. И невеликий старичок с длинными волосами, в бороде, он вовсе не страшен, то появляясь, то исчезая в солнечном свете и в зеленых сумерках чащи. То появляясь, то исчезая…

– Да он уже спит… – негромко сказала бабушка. – Намучилось дитё… Рыбачок ты мой, рыбачок, – подняла она легкое тело и унесла на кровать, в который раз сетуя: – И как он добрался-то, Господи… – И попеняла дочери: – Отпустила, легкая душа, и сердце не болит. Так, сею-вею…

– Упросил, наверное, – вздохнул дед. – Хочется. Он большую рыбу сроду не ловил. Он и малую-то не очень… А тут судак, сколь говорено…

– Ты уж подмогай ему, – попросила жена. – Нехай дитё порадуется… Такой уж худенький, в чем душа… Вроде и не болеет.

– Растет…

– Может, и так… Но другие вон – гладыри, а наш – кащелый.

Говорили о внуке, о дочери, о городском их, не больно ладном житье. А мальчик крепко спал, легко перейдя из благодатной яви в счастливый сон, где теплое лето, зелень и цвет просторного луга, прохладная сень деревьев, прозрачная вода, в которой медленно плывут и плывут нарядные красноперки, серебристая плотва, золотые лини, полосатые судаки, иные, неведомые рыбы.

Мальчик проснулся так же легко, как и заснул. Открыл глаза, словно и не было долгой ночи: лампочка светит, дед за столом сидит, шкворчит на печи, испуская сладкий дух, жареная картошка.

– Я уже будить тебя хотел. Поднимайся. Позавтракаем – и вперед.

Мальчика ветром из кровати выдуло.

– Не торопись, – сказал ему дед. – Успеем. Как следует подзакусим. Время позволяет.

Время и впрямь позволяло. Позавтракали, чаю напились, тепло оделись и лишь тогда вышли в ночь.

Было темно и звездно. Дворовая грязь была схвачена холодным утренником. На садовом столе и скамейках смутно белел иней.

– Минус два, – объявил дед, чиркнув спичкой у градусника. – Значит, давление поднялось, малек ушел вниз, а судак – за ним. Там мы его и возьмем.