Розовая пантера - Егорова Ольга И. - Страница 37

— Глеб, у меня в голове не умещается. Просто не умещается в голове. Скажи мне, я еще тогда у тебя спрашивала об этом, только не помню, что ты ответил… Объясни мне, попробуй объяснить, для чего они нужны человеку — деньги… Много денег, куча денег, любой ценой — скажи, для чего…

Он понял, что она его расшифровала, понял еще в тот момент, когда, не успев спрятать испуг, столкнулся взглядом с ее глазами. Сорвал с лица маску и прокричал срывающимся от волнения и гнева голосом:

— Да что ты из себя дурочку малолетнюю строишь? Двадцать два года, пора бы уже знать такие элементарные вещи, как алфавит! Без денег-то не проживешь! На них, на деньги, все купить можно!

— Разве все?

— Все, конечно, все!

— А если… Только, прошу тебя, успокойся, не нужно так на меня кричать. Помнишь, тебе тоже, наверное, в школе говорили про разные высокие материи. Дружбу, любовь, например… Все то, что самое главное.

Он рассмеялся, — Маша терпеливо вынесла этот его надрывный смех, отчетливо понимая, что отстаивает сейчас слишком уж устаревшие понятия. Что разговоры подобные, возможно, и имели смысл в прошлом веке, что глупо в двадцать с лишним лет рассуждать на такие темы — ну и пусть глупо, мало ли глупостей она совершила в жизни, уж эта — точно не самая страшная…

— Любовь, девочка моя, на Большой Казачьей продается. Сколько хочешь большой любви. Чем больше платишь, тем больше любви получаешь. В каждой газете — ты посмотри, ты полистай газеты, отвлекись от своих книжек дурацких — в каждой газете объявления, одно на другое наскакивает, аж глаза разбегаются — кругом одна любовь! Были бы только деньги! Были б деньги — девки будут, слышала, наверное, такую присказку…

— Да а не об этом. Ты же знаешь, не об этом…

— Ах, ты об… этом! — Он выделил последнее слово, произнес его с издевательским пафосом. — Это — смотря сколько заплатить. Есть ведь и такие, которые вообще один хлеб с макаронами жрут целыми днями. Дворы метут, мешки с цементом на горбу таскают, машины чужие надраивают на автомойках… Таким подкинь десятку — они тебя не то что любить, они тебе пятки лизать до гробовой своей доски…

— Что? Что ты сказал?

— Я сказал: смотря сколько заплатить. У каждого, милая, свои тарифы, вот и вся разница, — ответил он резко, не обратив внимания или просто не заметив, как побледнело ее лицо, как судорожно сжались, хрустнув, побелевшие пальцы.

Он продолжал говорить — она его уже не слышала, не видела даже, настолько невыносимой была эта боль, что заглушала все посторонние звуки. Очнувшись, уловила окончание фразы:

— …и я тебе куплю любого, слышишь, любого!

— Любого, говоришь…

Промелькнувшая в сознании мысль еще не успела оформиться. Глаза горели, по бледным щекам пошли розовые пятна.

— Любого… Ты чего, Машка?

— Десятки, говоришь, хватит… А знаешь что, давай попробуем?

— Что попробуем?

— Купить. Мне. Любого… Я сама выберу. Для дворника время суток неподходящее, на цементный завод нас не пустят, а вот на автомойку, пожалуй… Ты на машине?

— На машине… Ты что, совсем, что ли, сбрендила?

— Я не сбрендила. Я тебе сделку предлагаю.

— Сделку?

— Ну да. Помнишь про «ядерную кнопку»?

— Помню… Да что с тобой, Маш?

— Так вот. Я на нее пока еще не нажала. Я, честно говоря, просто забыла про нее, но ты мне напомнил. А зря. Теперь все будет от тебя зависеть.

— Да что я должен сделать-то?

— Я же сказала тебе уже. Ты должен купить. Мне. За десятку.

— Кого?

— А там на месте и разберемся. Я выберу, который мне больше понравится.

— Маш, успокойся. Ты на самом деле не в себе. У тебя глаза какие-то странные. И голос, и лицо все в пятнах.

— Поехали, я тебе говорю. Иначе прямо сейчас звоню Бирюкову.

— Ты пожалеешь потом…

— Я уже пожалела. Мне больше в этой жизни жалеть не о чем.

— Я пошел. — Он поднялся, сделал несколько шагов в направлении прихожей, оглянулся: — Тебе, может, врача вызвать?

Она молчала. Он снял с вешалки куртку, накинул на плечи, застегнул молнию.

— Эй, Глеб, — донеслось из комнаты, — я ведь серьезно говорю.

Она появилась в дверном проеме — взлохмаченные волосы, горящие глаза и щеки.

— Черт, — выругался он и швырнул на пол железную ложку для обуви. — Черт с тобой, поехали. Чокнутая…

Она вышла вслед за ним, села рядом в машину.

— Есть она у тебя, эта десятка?

— Откуда? — Он сразу заглушил мотор и даже вздохнул облегченно. — Откуда у меня десятка, я семь тысяч в месяц получаю, девять — потолок, а до зарплаты еще неделя осталась…

— Ничего. Десятку я тебе достану. Прямо сейчас.

— Да где же ты возьмешь?

— Поехали, я тебе говорю. Заводи мотор. Заедем сейчас в одно место, а потом сразу на автомойку.

Он не стал задавать больше вопросов, молча и сосредоточенно смотрел на дорогу, послушно поворачивая руль, когда она его об этом просила. Притормозил возле шлагбаума, не пропускающего машины на охраняемую территорию. Заглушил мотор.

— Дай телефон, — попросила Маша. Набрала шесть цифр, с трудом вспоминая, дождалась знакомого голоса. — Мам, это я. Ты позвони, скажи, чтоб меня пропустили…

Отдала телефон обратно.

— Я сейчас.

Он посмотрел на нее: лицо было все таким же бледным, только глаза уже не горели, а стали какими-то мутными и тусклыми.

Дверь открыла мама. В длинном велюровом халате изумрудного цвета, с блестящими каштановыми волосами, распущенными по плечам. Молодая, красивая, свежая, без косметики на лице. Всплеснула руками, не в силах справиться с удивлением:

— Маша?

— Я же тебе только что по телефону звонила, ты кого-то другого ожидала увидеть?

— Маша! Господи, что случилось-то?

— Ничего не случилось. Сама же просила зайти как-нибудь. Вот я и зашла. Как-нибудь… Что, так и будем на пороге стоять?

— Нет… Нет, конечно, проходи, Машка. Я просто растерялась от неожиданности.

— Сама же в гости звала, а теперь растерялась от неожиданности. Какая ты у меня загадочная…

— Машка…

Она вошла. Огляделась по сторонам. Прихожая — в бархатно-вишневых тонах, огромные зеркала, мягкий ковер с пушистым ворсом на полу, мебель красного дерева. Все безумно дорогое и безумно шикарное.

Безумно. Просто безумно. Она зацепилась за это слово, все время повторяла его, пока мать суетилась вокруг, усаживала ее в кресло, наполняла конфетами вазочку.

— Нехилый коттеджик вы себе отгрохали на деньги налогоплательщиков. Затейливая такая избушка, с претензиями…

— Машка…

— Да ладно, это я так — шучу.

— Пообедаешь?

— Мам, ты что, думаешь, я к тебе обедать пришла?

— Так раз пришла, может, пообедаешь… Хоть чаю выпей…

— Не хочу.

— Ну вот, пришла к матери первый раз за четыре года и даже от чая отказываешься…

— Да я не к матери. Не к тебе.

— Не ко мне? — удивилась она.

— Не к тебе, мам. Я к тебе как-нибудь в другой раз, а сегодня я — к нему…

— К нему? Да что случилось-то, Машка?

— Ничего не случилось. Так просто, поговорить решила…

— А это ты насчет… Как его там, Глеб, кажется, — мелькнула догадка.

— Глеб, — подтвердила Маша.

— Так все нормально, я спрашивала у него, еще вчера вечером спрашивала. Все нормально, он же обещал…

— Он где?

— Он там, в кабинете…

Маша поднялась из кресла.

— Маш! — окликнула мать. Она обернулась.

— Да что с тобой? На тебе лица нет…

— Все в порядке… Помнишь, папа говорил: все в порядке, Вера… Помнишь? Здесь его кабинет?

— Здесь…

Маша слегка повернула ручку, вошла, плотно прикрыла за собой дверь, остановилась на пороге. Некоторое время смотрела молча и пристально на человека, сидевшего за столом, покрытым ворохом каких-то бумаг. «Надо же, почти совсем седой стал», — промелькнула мысль. Помолчала еще немного, а потом сказала отчетливо:

— Мне нужно десять тысяч. Сейчас.

…Так бывает, что порой вся прожитая жизнь промелькнет перед глазами за считанные минуты, компактно в них уместившись, лишний раз доказывая полную бессмысленность самого этого понятия — времени. Так бывает, она это знала, знала еще в детстве, по фильмам, — когда в конце человек умирал, он непременно успевал перед смертью просмотреть всю свою жизнь напоследок, как зритель в кинотеатре. Или, вернее, как режиссер, который смотрит свой фильм на экране и думает: вот здесь нужно было бы не так, вот этот эпизод вообще убрать можно, а здесь совсем не тот ракурс. Только изменить уже ничего невозможно — наверное, именно эта мысль и является последней в жизни каждого человека, бездарного режиссера своей собственной судьбы.